К наступлению ночи живых в Хейвене осталось не больше двух сотен. Западная лесистая часть выгорела подчистую, где-то вовсю еще полыхало. Ветер усиливался. Состав воздуха изменился, и те, кому посчастливилось выжить, бледные и задыхающиеся, понуро топтались во дворе Хейзел Маккриди. Фил Голден и Брайан Браун запустили здоровущий воздухообменник. Подобно первым поселенцам, греющимся у очага в холодную ночь, уцелевшие хейвенцы жались вокруг аппарата. Дышать стало легче.

Брайан взглянул на Фила.

Погоду на завтра слышал?

Безоблачно, ветер уляжется.

Мэри, стоявшая поблизости, расслабилась.

Уф, слава богу.

Да, какое-то время небеса им покровительствовали, но ведь глупо надеяться, что так и будет до скончания жизни. Корабля больше нет, уповать приходится на единственный прибор и двадцать четыре автомобильных аккумулятора. Дальше – неизбежная смерть от удушья.

Сколько нам еще осталось? – спросил Брайан, но никто ему не ответил. Лишь глаза, испуганные нечеловеческие глаза светились в огненном зареве ночи.

Наутро живых стало меньше на двадцать человек. В ту ночь история Джона Леандро прогремела по миру. Госдепартамент и министерство обороны все отрицали, но куда денешь свидетельства десятков людей, успевших сделать фотографии зависшего в небе корабля. Снимки получились убедительными. К тому же никто не смог пресечь утечку информации из «осведомленных источников», коими являлись перепуганные жители близлежащих городов и солдаты Национальной гвардии, прибывшие первыми на место событий.

Въезд в город был ограничен, во всяком случае, на текущий момент. Пожар распространился и захлестнул Ньюпорт, и только там огонь наконец удалось обуздать.

Несколько томминокеров в ту ночь пустили себе пулю в лоб.

Поли Эндрюс наглоталась снотворного.

Неприятное известие ждало Фила Голдена по пробуждении: его двадцатилетняя жена Куини прыгнула в пересохший колодец во дворе Хейзел Маккриди.

В тот день произошло еще четыре самоубийства, а ночью… По ночам было хуже всего.

Спустя несколько дней в Хейвен ворвалась армия, подобно грубым неумехам, взломавшим сейф с хитрой защитой. Из горожан на тот момент в живых осталось лишь восемьдесят человек.

Джастин Хёрд подстрелил одного сержанта из детского пневматического ружья, изрыгавшего зеленое пламя. Толстяк разлетелся на куски. На ту пору мимо магазина Кудера, грохоча гусеницами, проезжал бронетранспортер с автоматчиком на крыше, который обалдел от увиденного и поймал Хёрда в прицел. Тот прохаживался перед скобяной лавкой в застиранных кальсонах и оранжевых рабочих башмаках.

– Расправьтесь с этими сурками! – ликующе орал он. – Расправьтесь с ними со всеми, вы, гребаные, вы…

Прогремела очередь. Одна из пуль пятидесятого калибра угодила в Джастина, и его буквально разорвало.

Автоматчика стошнило в дыхательную маску, и он чуть не захлебнулся собственной рвотой. Хорошо, люди подоспели вовремя и натянули ему на лицо новую.

– Кто-нибудь, заберите этот пугач! – крикнул майор в мегафон. Маска здорово искажала речь, но кое-что все-таки можно было разобрать. – Берите осторожно! За дуло! Повторяю: предельная осторожность! Не наводить на людей!

Гарденер подтвердил бы, что наводить его на людей небезопасно.

Больше десятка томминокеров были застрелены в первый день военного вторжения. Одуревшие от страха солдаты палили во все, что движется. На Хейвен кинули безусых юнцов, которые и оружия не успели толком в руках подержать. Почуяв собственную силу и опомнившись от испуга, они гоняли томминокеров от дома к дому. К полудню это уже превратилось в забаву и напоминало травлю кроликов по пшеничному полю. Еще две дюжины угробили, прежде чем военные врачи и пентагоновские «мозговики» сообразили, что любой воздух за границами Хейвена смертелен для этих мутировавших страхолюдин, бывших некогда американскими налогоплательщиками. Казалось бы, уже тот факт, что здешняя атмосфера не подходит нормальному человеку, должен был навести на мысли об обратной закономерности, но во всеобщей неразберихе никто толком не соображал. (Чему Гард не особенно бы удивился.)

На тот момент осталось порядка сорока особей. Большинство были невменяемы. Те же, кто сохранил рассудок, говорить отказывались. На городской площади, чуть правее обезглавленной городской ратуши, наскоро соорудили некое подобие загона. Томминокеров согнали туда, как скот, и продержали неделю, в течение которой потеряли еще четырнадцать.

Сделали анализ измененного воздуха, тщательно изучили аппарат, который его производил, заменили севшие батареи. Как и предсказывала Бобби, «мозговики» быстро раскололи принципы работы механизма, и лучшие умы госструктур в МТИ, Калтеке, Белловских лабораториях и «Мастерской» в Виргинии вовсю корпели над полученным материалом. Высоколобые едва не лопались от восторга.

Осталось двадцать шесть томминокеров. Запуганные и усталые, истомленные неведомой болезнью, они напоминали последнюю горстку выживших апачей во времена покорения Американского континента. Их загрузили в военный транспортник, в контейнер с искусственно поддерживаемой средой, и доставили на особую базу в Виргинии. Эта база, некогда выжженная до основания из-за детской шалости, и была той самой «Мастерской».

Там их изучали, там же они и умерли один за другим.

Дольше всех продержалась Эллис Кимвалл, школьная учительница-лесбиянка (о чем Беке Полсон нашептал на ушко Христос одним жарким июльским полднем). Она умерла 31 октября, на Хеллоуин.

Как раз в тот момент, когда Куини Голден забралась на край пересохшего колодца во дворе Хейзел, намереваясь в него прыгнуть, дежурная медсестра в больнице, где лежал Хилли Браун, зашла в палату проведать мальчика. В последние дни ребенок как будто начал приходить в себя.

Она посмотрела на постель и нахмурилась. Взгляду ее предстало нечто странное. Скорее всего, обман зрения. Наверняка это двойная тень в свете из дверного проема.

Она щелкнула настенным выключателем, сделала еще шаг, и тут у нее отвисла челюсть. Надо же, не показалось. На стене действительно были две тени, потому что в постели лежало два мальчика. Крепко обнявшись, они мирно посапывали.

– Что это?..

Она сделала еще шаг, и рука сама потянулась к крестику на груди.

Хилли Брауна она, бесспорно, узнала. Изможденное худое лицо, тонкие, как палочки, руки, кожа белая, как больничная рубашка.

Другой мальчик, совсем малыш, был ей незнаком. Синие шорты, футболка с надписью «Меня зовут доктор Лав». Запачканные черной грязью ступни. Какой-то странной грязью.

– Что это?.. – вновь прошептала медсестра, и малыш зашевелился, крепче прижимаясь к Хилли. Он лежал, обхватив того за шею и прижавшись щекой к его плечу. С нарастающим ужасом сестра вдруг заметила разительное сходство мальчуганов.

Надо скорее рассказать обо всем доктору Гринлифу, немедля. Сердце колотилось со страшной силой, рука сжимала распятие. Сестра повернулась к двери и вдруг увидела нечто и вовсе невероятное.

– Что это?.. – выпучив глаза, прошептала она в третий, последний раз.

Необычная черная грязь, та самая. Темные следы на полу, ведущие к кровати. Малыш подошел к постели и забрался под одеяло. Внешнее сходство мальчиков наводило на мысль, что второй – это пропавший братишка Хилли, тот самый, которого давно считали мертвым.

Следы вели отнюдь не в коридор. Они начинались прямо посреди комнаты.

Так, словно бы паренек возник из ниоткуда.

Сестра пулей выскочила из палаты, громкими криками призывая доктора Гринлифа.

Хилли Браун открыл глаза.

– Дэвид?

– Молчи, я сплю.

Хилли улыбнулся, не понимая, где находится, в каком месте и времени, наверняка зная лишь одно: все плохое, что было в его жизни, больше не имеет никакого значения, и теперь все будет хорошо. Дэвид жив и мирно посапывает рядом.