Синеглазая с трудом вытянула на лице улыбку и порывистым движением поднялась на ноги, разбежалась и с высокого камня прыгнула в воду, грациозно изогнувшись в воздухе и почти не оставив брызг. ОН побежал вслед и прыгнул за ней. Синеглазая вынырнула и прикоснулась к нему. В ее бездонных бирюзовых глазах можно было утонуть. Это были два океана, две Марианские впадины. Девушка поцеловала его и, навалившись на плечи, оттолкнула на самое дно.

Когда они вскарабкались на камень – они уже были другими, – сияющими, открытыми и счастливыми.

Бывшая пионерка достала из принесенной корзины яства, которые готовила чуть ли не всю ночь; красиво разложила их на белое, вышитое по краям крестиком, полотенце; положила справа от тарелок ножи, слева вилки; две салфетки превратила в белых лебедей; не хватало только свечей и бутылки игристого вина. Готовила синеглазая великолепно.

– Если захочешь, – сказала девушка, – так будет каждый день!

– Ты о чем?

– Обо всем!

– Звучит заманчиво! – ОН не скрывал восхищения и был искренен.

Так начался их долгий и надрывный роман. Синеглазая была влюблена, ОН был одинок. Так бывает! Когда пришло осознание, что они совершенно разные – было уже слишком поздно.

«Да и плохо ли быть непохожими? – говорили одни. – Кто сказал, что вы должны маршировать, как на параде в одном строю, одновременно поднимая ногу?.. Главное: идти в одном направлении и не терять друг друга из вида…»

«Лишь родственные души могут удержаться вместе, – утверждали другие, – когда мысли читаются не долетев, когда молчание перекрикивает пустые речи».

Легко им было говорить! Со стороны смотреть на вещи просто… Со стороны всегда заметны только улыбки на лице – разлад в сердце издалека никогда не разглядишь.

Как бы там ни было, и как бы ни пророчили знатоки человеческого темперамента – все закружилось, понеслось привычной, не нами проторенной дорогой, а кочки и неровности – молодость не пугают. И вы едва ли будете жарко спорить с тем, что, наверное, в жизни каждого бывает полоса, когда не хочется никуда грести: хочется лечь на дно лодки, закрыть глаза и плыть по течению в уповании, что река сама вынесет на тот самый, счастливый, берег.

Синеглазая мчалась к нему, когда бы ОН не окликнул, но это случалось реже и реже. Когда его отправили в глухую провинцию, девушка писала ему: «Только позови – я все на свете брошу и приеду». Но ОН не позвал; и неожиданно для себя открыл ту недосягаемую и везде искомую формулу любви: «Любовь – это когда один готов бросить самое дорогое и приехать в дикую, поросшую колючками, степь по первому зову; а нелюбовь – это когда другой не хочет, чтобы к нему приезжали».

Их взаимоотношения неторопливо затухали – на холодном ветру тлеющие угли быстро остывают, превращаясь в пепел. Они продолжали изредка переписываться… Скорее девушка лелеяла еще веру: нет-нет да писала несколько строк или звонила в надежде услышать любимый голос и узнать: все ли с ним в порядке. ОН всегда отвечал, но делал это больше из такта, перемешанного с не покидающим чувством вины; и еще в знак верности тем годам, когда они были совсем юны, и свободны, и, в определенном смысле, счастливы. «Не любить хорошего человека – еще горше, чем ненавидеть плохого», – терзал ОН себя.

«Как странно, – часто думала синеглазая, – сотни мужчин были бы на седьмом небе, позволь я им лишь прикоснуться к моей руку. Только одному, которого я так люблю, я не нужна. Парадокс… и очень досадный. Быть может нужно время, – уговаривала себя, – быть может когда-нибудь ОН поймет, оценит… Только когда наступит это «когда»?.. Что за напасть?.. И вообще, с этой личной жизнью, творится невозможный сумбур, и очевидные доводы, такие простые и понятные, рассыпаются в прах, столкнувшись с антинаучной человеческой природой. Вполне точно, что еще не родился тот алхимик, который бы упорядочил весь этот хаос в отношениях мужчины и женщины и их слепое блуждание впотьмах. Вот бы появился какой-нибудь русский, как тот, что расставил во сне химические элементы по своим клеткам; или француз, что разглядел бы под микроскопом тот самый микроб непонимания; или англичанин, который смог бы расшифровать «Энигму» симпатий и антипатий… если, конечно, любовь поддается математическим расчетам вовсе?! Кто там внутри дергает за какие ниточки? Какой стрелочник ведет эти два локомотива в направлении друг друга сквозь необъятные просторы, чтобы они столкнулись где-нибудь в непролазной глуши на заросшей тайгой узкоколейке?»

«Бедные, бедные женщины! – писала ему синеглазая. – Какая невыразимая мука скитаться в этой пустыне, переполненной людьми, в ожидании, что принц принесет твою потерянную туфельку! Какие невыносимые страдания видеть одиноких людей, наполненных до краев любовью и жаждой заботы, не имеющих возможности ее выплеснуть, и одарить, и осчастливить. Зачем все так сложно? Зачем не родиться с номером на лбу, точно таким же как у той или у того, кто захочет прожить с тобой век и будет и копией, и дополнением, и утешением, и поддержкой; и не упрекнет, и оценит, и простит…»

«Это было бы так великолепно… но, пожалуй, слишком просто и скучно», – отвечал ОН ей.

«Как часто мы делаем один непоправимый шаг, – писала синеглазая, – и мучаемся потом веки вечные».

«Как часто мы делаем этот шаг, – отвечал ОН ей, – и мучаемся потом веки вечные, не догадываясь, что шаг в другую сторону принес бы бед гораздо больше. Как жаль, что нельзя пройти две дороги сразу, сравнить их и выбрать себе лучшую, на память».

Свой нынешний приезд ОН намерен был оставить в тайне. В канун двухтысячного года никого кроме родителей не хотелось видеть; еще пуще не хотелось никому объяснять, куда ОН отправляется, и самое важное, – зачем. В душе царила пустота и безвременье – то состояние, когда умом понимаешь где ты находишься и что сейчас происходит, но твои мысли уже в будущем; в том будущем, которое тебе суждено пережить, или, по крайней мере, встретиться с ним лицом к лицу. Это то магическое время, когда есть «вчера» и есть «завтра», тогда как «сегодня» происходит в другом измерении, на которое ты смотришь как бы со стороны: ты его осознаешь – но оно не твое, оно вычеркнуто из твоей жизни, его нет.

Сидя на своем любимом камне в затерянной бухте ОН даже позволил пробраться тоскливым размышлениям о том, что, возможно, это его последнее свидание с этим уголком, и, возможно, ему уже никогда не суждено будет увидеть это море, эти волны, этот горизонт, рождающий солнце… Но тотчас формулировки показались ему настолько смешными и фальшивыми, будто взятыми из какого-то не в меру патетического романа. ОН улыбнулся и поклялся больше никогда не допускать напускного трагизма во все, что предстояло впереди.

Уже на следующее утро, пока зной августовского дня не прогнал ночную прохладу, ОН сел в машину и уехал прочь.

Дорога была еще пуста. Поворот следовал за поворотом, огибая нагромождения скал и крутые обрывы. Из окна открывались ошеломительные пейзажи, но взгляд приковывала лишь узкая лента асфальта и черно-белые оградительные столбы.

ОН подъезжал к высокому отвесному утесу, который дугой обходила дорога. Местность была хорошо знакома: за поворотом приютилась небольшая площадка, висевшая над пропастью. Мало кто рисковал сделать здесь остановку, зато вид с этой террасы на горы и море представлялся сказочный. ОН решил не лишать себя удовольствия, сделать паузу и еще раз насладиться красотой неповторимой природы. «Может быть в последний раз», – подумал ОН по наитию и тут же с негодующей усмешкой скривился.

Как только случилось обогнуть скалу и открылось упомянутое место, ОН увидел черный дорогой автомобиль; двигатель его работал; водитель сидел у руля готовый тронуться. Немного поодаль два крепких парня в черных кожаных куртках тащили в открытую дверь какую-то девицу. Последняя истошно кричала, сопротивлялась как могла, упираясь ногами и изворачиваясь, как цирковой пантомим; но силы были настолько неравны, как если бы маленькая девочка, протестующая против перехода через оживленную улицу, была взята папой и мамой за руки и в такой невесомой и беспомощной форме перенесена на противоположный тротуар.