Разговор был коротким; и несмотря на крепкое телосложение собеседника, спор исчерпался очень быстро и, как это всегда водится – унизительно.
Когда ОН вернул ей деньги – сказать, что синеглазая была поражена, было бы не сказать ничего. Ее детские сны вдруг приобрели осязаемую форму: вот ОН стоял перед ней, спокойный, скромный, и сделал поступок… и поступок для нее, только для нее. Это был отрывок из романа, еще не написанного, но самого лучшего, самого долгожданного в ее жизни; и это происходило наяву. О большем счастье синеглазая не мечтала! – щеки пылали, лицо излучало свет, и впервые девушка почувствовала себя женщиной. А ведь женщина может быть по-настоящему счастлива лишь тогда, когда рядом настоящий мужчина!
На следующий день они встретились как будто случайно.
– Ты куда? – спросила синеглазая соседка.
– К морю, – ответил ОН.
– Возьми меня с собой. У меня накопились вопросы.
– Отчего же не взять, – улыбнулся ОН ее обстоятельному тону, с каким девушка обычно говорила, и было непонятно шутит та или это ее привычное отношение ко всему, что происходит вокруг.
Стояло предрассветное утро. Еще было свежо и роса приятной прохладой обжигала босые ноги. Они шли известными ему тропами в далекую бухту, обрамленную полукругом отвесных скал; и только тот, кто знал эти скрытые и невидимые глазу ступени, мог сойти вниз. Здесь всегда было немноголюдно, а в такой ранний час и подавно. Они были одни.
Солнце начинало припекать. Черная галька, рассыпанная между огромных каменных плит, недовольно шипела на притязания зеленых волн и прогоняла их восвояси. Два полотенца, брошенные на уже горячие валуны, и море – это было то, чего эта темноволосая девушка ждала так давно!
– Никогда здесь не была. Очень красиво!
– Пришлось потрудиться! Страшно было спускаться?
– Растем мы смелыми, на солнце загорелыми. Ноги наши – быстрые. Метки – наши выстрелы. Крепки – наши мускулы, и глаза не тусклые! – засмеялась синеглазая с иронией, воскрешая в памяти одно на двоих детство, проникнутое не самой плохой идеологией. – Ты помнишь школу?
– Иногда мне кажется, что ничего этого не было. Это был сон. Просто сон – добрый и мимолетный.
– А я помню все до мельчайших подробностей. «Мы горластые, мы вихрастые, нам не нужен души покой! Мы романтики, мы мечтатели, пионерский отряд боевой!» – просияла девушка. – Знаешь, через какое-то время, уже повзрослев и пропитавшись этим новым тлетворным всепроникающим запахом серы, что убивает в нас то, чему учили с младенчества – я вдруг стала понимать, как важен был весь этот грандиозный спектакль, как важно сплотить всех от мала до велика одной идеей, особенно если это идея добра… Может я заблуждаюсь… может это звучит абсурдно и дико: социализм – это отражение христианства в кривом зеркале той эпохи; несмотря на кровь, страдания и прочее, о чем там говорят…
– Это очень глубокомысленно. Надо подумать. Социализм – христианство для атеистов! Какая околесица!.. Хотя в чем-то, скорее всего, ты и права… Мы были атеистами, но нам вбивали христианские истины. Сегодня все надели на шеи кресты, а праведности почему-то поубавилось; и кто лучше – поди разбери: коммунист, который делает богоугодные дела, или духоборец, погрязший в грехах… – ОН ее дразнил и отшучивался. – Расскажи лучше о нашем школьном прошлом. Я буду тебя слушать и сразу все вспомню.
По ее лицу снова проскользнуло что-то неуловимое и восторженное, будто воспоминания бросили ее сквозь годы, и синеглазая, кувыркаясь и искрясь, вынырнула в белом фартуке и с большим розовым портфелем:
– Солнечный день в актовом зале школы. Огромные окна наполняют помещение теплом и радостью. Столы уставлены вазами с пышными букетами цветов. На стене висит плакат «Руки – к штурвалу, помыслы к солнцу, нам высота не помеха! Сегодня – мечтаем, завтра – дерзаем. Ребята двадцатого века!». В воздухе незабываемая атмосфера праздника и торжества. У меня огромный белый бант; такой огромный, что голову приходится держать лишь прямо, иначе та запрокидывается на сторону. Мы стоим в две шеренги во главе с учительницей. Каждый осознает всю важность момента, и ту знаменательную перемену, которая произойдет вот-вот; и мы будем уже другие: мы станем полноправной частью того единого общества, которое смело шагает к победе самой справедливой, самой честолюбивой и самой несбыточной идеи, какая только появлялась в умах людей. Нам девять лет, но мы уже прекрасно понимаем происходящее: мы родились в самой удивительной стране и нам несказанно повезло; где-то далеко люди живут ради собственного обогащения, а мы будем жить, чтобы сделать весь мир счастливым… – синеглазая поймала в его глазах затаенный смех и тоже рассмеялась, но, быстро вернув многозначительный вид, продолжила: – Справа стоят три пионера: один из них с барабаном, второй горнист и третий держит Знамя Пионерии. Все трое изрядно волнуются: барабанщик время от времени вытирает о штаны вспотевшие ладошки, трубач постоянно облизывает иссохшие губы и причмокивает; знаменосец нервно расправляет красный стяг, который, как нарочно, собирается в складки, и именно в том месте, где со знамени в сторону собравшихся смотрит мальчик с ярким пламенем над головой и словами «Будь готов!». Родители стоят с противоположной стороны. Их улыбки выражают несказанное счастья. Сейчас такие блаженные лица можно увидеть только у матерей при одобрении банком кредита на покупку четырех стен с крышей, а на лицах отцов – после выплаты последнего взноса, спустя десять лет…
ОН вовсю хохотал, но синеглазая не отвлекалась:
– Родительский угол поражает своей пестротой – наряды самые что ни на есть праздничные. Моя мама в белом гипюровом платье с желтой подкладкой, в туфлях на высокой платформе, на шее ожерелье из огромных искусственных жемчужин, и прическа с завитыми локонами а ля «Бабетта». Твоя мама в легком ситцевом платье в синий горошек, ее волосы высоко начесаны с завитками и прядями у висков – укладку еще называли «Кислая капуста», на ногах – туфли лодочки. Все кругом пронизано лучезарным светом, играющим на щеках взрослых и детей… Раздаются звуки горна и бой барабанных палочек. Звучит лихая речовка, и начинается торжественная часть. Директор школы – женщина представительная и строгая в обычные дни – сегодня источает материнскую любовь и нежность, отчасти и оттого, что появился повод надеть выходной костюм из умопомрачительного зеленого с золотым орнаментом кримплена, которую, видимо, удалось приобрести через пятые руки у какого-то моряка. Вообще, – если ты хочешь знать, – праздники придуманы для того, чтобы женщины могли показать свой гардероб, каким бы весомым и ответственным делом они не занимались; жаль только ярлыки не пришивают снаружи… Отряд пионеров выстроился в ряд, и среди них стоял ты, в выглаженном галстуке, но с расстегнутой верхней пуговицей на белой рубахе и с лохматой шевелюрой. Я выглянула из шеренги, чтобы пересчитать, какая я стою по счету; затем лихорадочно высчитала каким по счету стоишь ты. И… «Боже! Это невероятно! – чуть не в слух произнесла я. – Это ты… ты повяжешь мне красный галстук». Сердце так заколотилось, что я испугалась: не выпрыгнет ли оно из груди. Ты помнишь?
– Конечно помню… – с готовностью отозвался ОН, – только не очень! Слушай: как ты все это хранишь в памяти? Может ты уже старуха, которая держит в голове свое прошлое до мелочей, но не может отыскать наперсток, который надет у нее на средний палец.
– Я уже способна на первое и еще не дошла до второго! – засмеялась синеглазая с укором. – А ты фиглярствуешь и никак не хочешь проникнуться одним из самых сакральных эпизодов моей жизни.
– Извини, так что там с твоим пионером?..
– Ты подошел ко мне под треск барабана; взял треугольник алого кумача, весящий у меня на руке, и стал деловито завязывать его мне на шею. Я, затаив дыхание, неотрывно, смотрела на тебя снизу вверх. Мне так хотелось что-нибудь сказать тебе, но от волнения я не смогла вымолвить ни звука. Я даже не знаю, смог ли ты услышать, как бьется мое сердце? Конечно нет! Уверена, твои мысли тогда были переполнены всякой ерундой, вроде футбола… Да и сейчас в них все что угодно, кроме… – девушка запнулась, смущенно потупив глаза. – Прошло столько лет, а я никак не могу до тебя достучаться… Никак… Грустно, до слез.
