– Не помню, – отозвался молодой.

– Эх, молодость! Ничего то вы не помните!.. «Труд – дело чести, дело славы, дело доблести и геройства» – золотыми буквами было высечено на мраморной плите, а между пилястрами висели фотографии передовиков производства, с которых таким как ты бездельникам следовало брать пример. А это оттого, что уважали людей труда!.. Не зря мы пол земного шара за собой и на себе тащили!

Тот, которого обозвали «бездельником», был несколько задет тоном безухого:

– И что же вы производили на своем заводе: какой-нибудь бесполезный хлам? Угадал?

– Неужели ты действительно думаешь, что производить бесполезный хлам хуже, чем делать то, чем мы сейчас занимаемся?

Оппонент призадумался: трудно делать выводы не зная объект в лицо и не имея возможности сравнить, но решил не усугублять политические разногласия:

– Твои дети, надо думать, гордились героем труда, а? Показывали пальчиком в портрет на мраморе и хвастались перед друзьями!

– Они всегда будут гордиться: каждому куплю дом с бассейном. А что касается до того, как я буду зарабатывать – это не важно! Ты никогда не увидишь на деньгах ни пятен крови, ни знаков нечистоплотности, – только цифры! Никого уже не интересует «как», главное – «сколько»!

– Не уверен… Время брокеров и бандитов не может продолжаться вечно: это неестественно, как если бы все вдруг стали стригалями овец, не желая их выращивать вовсе, – удивил присутствующих несвойственным для него пессимизмом ветеринар. – Когда-то придется и отдавать: только брать – так не бывает! То, что отцы настроили рано или поздно рухнет, и вся эта сомнительная афера развеется, как прах по ветру.

– На наш век хватит! – усмехнулся молодой. – Успеем! Не переживай!

Машина завелась и стояла будто римская колесница, запряженная четверкой вороных, фыркающих и отбивающих в нетерпении копытами землю, и готовых рвануть с места, и понести седоков в черном, и скрученный папирус, где неотвратимый приговор, заверенный гербовой печатью самого цезаря, уже покоился в их дорожной сумке.

Двадцатый век перевалил за середину и уже клонился к закату. До Миллениума оставалось каких-то девять лет. К своему концу подошел и самый великий человеческий эксперимент, какой только знала История.

На всех углах и все, кому не лень, с диким остервенением принялись хаять, плевать, топтать, крушить то, что по крупицам собирали их деды; и каждая крупица этого здания, размеры которого буквально не укладывались в голове, была не просто крошечным кирпичиком в фундаменте или фасаде, а маленькой, но бесценной жизнью, принесенной на алтарь, казалось бы, иллюзорной, но такой светлой и заманчивой идеи равенства и братства.

Строители взялись разрушать все до основания с таким же энтузиазмом, с каким начинали строить. За рекордные срок не осталось камня на камне. Карканье голодного воронья на пепелище смешалось с радостным улюлюканьем разгоряченной толпы, чтобы уже через несколько лет большая часть ее осознала, что ничего лучше в их жизни не было и, надо полагать, не будет.

Кто-то оправдывал себя тем, что на всех не хватало голубых штанов из хлопка с медными заклепками, – хотя, говоря по правде, данный фасон не всем идет; кто-то возмущался, что для него были закрыты границы, – хотя чтобы объехать свою собственную страну ему не хватило бы и десяти жизней; кому-то затыкали рот, не давая излить самое сокровенное, – но уже скоро окажется, что было бы гораздо полезней, если бы вместо замалчивания в их рот заливали жидкий свинец, ибо их внутреннее содержимое – грязное и зловонное болото.

Тех, кто не видел свое существование без вышеописанных голубых штанов, было меньшинство, и огромная страна принадлежала не им. Очень скоро все перевернулось с ног на голову, и кучка затравленных и ущемленных в прошлом любителей красиво жить ничего не делая, обретет в конце концов счастье, захватив одну шестую часть суши в свои алчные руки, продавая ее по кускам вместе с жителями… Началось смутное время – время забытых грез!

Однако мрак в государстве и мрак в душах его граждан никак не отразился на нескончаемом круговороте земных лет: солнце так же аккуратно всходило и заходило в положенный час, и не обращало никакого внимания на людские страсти там, внизу. Целый день оно согревало всех без исключения: хороших, плохих, добрых, злых, стяжателей, бессребреников, верующих, неверующих… Наконец, ненадолго присело на край неба, раскрасневшись от дневных стараний и, подмигнув на прощанье последним лучом, потерялось до утра.

Тихий и теплый вечер опустился на маленький приморский городок. Его узкие улицы террасами спускались к морю. Дома с черепичными крышами прятались в густых деревьях, словно грибы в высокой траве. Абрикосовый аромат стекал благоухающим туманом по склонам горы, чтобы перемешаться с морским бризом в немыслимый купаж, вобравший самые изысканные оттенки двух стихий.

ОН вырос в этом прекрасном и уютном городе. Его загорелое босоногое детство, с привкусом южных фруктов и соленой морской воды, было по-настоящему счастливым. Хотя, было бы справедливо сказать, что в той стране – стране случайно потерянного рая – счастливым детство было у всех… По крайней мере у всех, кого ОН знал… а так же по заявлениям тех, кого ОН не знал, но кого знали все те, кого ОН знал, – в общем всех!

Каждый ребенок с ранних лет понимал, что есть не только папа с мамой, но и большая страна, которая как нянька будет возиться с ним от рождения до преклонных лет, сюсюкая, воспитывая, иногда наказывая, но все же нежно любя… если малыш, конечно, не будет лентяем.

Когда ребенок становился взрослым, то продолжал относится к стране как к матери. Мать никогда не предаст и не обманет, будет любить вас, кем бы вы ни были, и отдаст самое лучшее, и останется в вашем сердце навсегда… Но, как водится, без вездесущего персонажа с тридцатью серебряниками в кармане не обходится ни одно столетие…

ОН приехал к родителям погостить и думал провести здесь лето. Сессия закончилась и можно было с чистой совестью выбросить из головы накопленные с избытком знания (конечно, до той поры пока не клюнет жареный петух и не потребует их обратно), вздохнуть полной грудью и ощутить себя ребенком, у которого могут быть лишь две проблемы: отсутствие насоса, когда спущен футбольный мяч, и просьба мамы сходить в магазин за хлебом.

Переодевшись и наскоро съев домашний творог со сметаной, присыпанный сахаром и малиной, ОН отправился к морю, оставив положенные расспросы и рассказы на вечер.

ОН шел по мощенной улице, смотрел вокруг и ловил себя на мысли, что знает каждую трещину в стене, каждый недостающий камень в мостовой, шторы в окнах, все до одной старые акации, выкрашенные белой известью, вывески в магазинах и даже цены на рыбу, неизменные сколько себя помнил. Проходя мимо булочной, ОН ощутил дурманящий аромат сдобы и свежего пышного хлеба, который никогда не приносился домой целым, – ведь что может быть восхитительней теплой корки, надломленной прямо в магазине! А уж если прибежать домой после моря, с еще мокрыми волосами и гусиной кожей, и готовым от голода съесть собственное ухо, как нанайский охотник, да намазать отрезанный горячий ломоть маслом, да разрезать пополам огромный сочный красно-розовый помидор, посыпанный солью, – разве могут с этим вкусом сравниться самые бесподобные яства на земле! разве такое блюдо отыщешь в дорогом итальянском ресторане среди тальятелле, лазаний и минестроне; разве сможет китайский кудесник из южной провинции, одержимый ароматами аниса, имбиря и кардамона, составить такую вкусовую гамму? – ни в коем случае! Абсолютно исключено!

Проходя мимо школьного забора, – черного и массивного, из кованного железа, – ОН не мог оторвать взгляд от родной школы. Двухэтажное здание, построенное буквой «Н» с мраморными парадными ступенями и уютным холлом – ничуть не переменилось. И даже дети, как и много лет назад, сидя на диванах у входа, размахивали мешками для сменной обуви, ухватившись за шнурок, и пытались угодить соседу по лбу. Старые липы в школьном парке стали выше; их соцветия еще не распустились, но уже скоро деревья оденутся в белые прозрачные шали, и вездесущий пчелиный гул смешается с детским смехом и шумом далекого прибоя.