С копейщиками было совсем просто. Обычно копья давали солдатам, вышедшим из крестьян. Мечами с острием имели право пользоваться только рыцари, фальшионы и алебарды были у гвардейцев и опытных пехотинцев, а вот простые солдаты довольствовались лишь копьями, и крошить их в битве было слишком легко, Хельмут считал такие победы даже ниже своего достоинства. Но когда вражеские копейщики бросались на него, будто надоедливые муравьи, отбиваться приходилось усердно.

От одного удара фарелльский копейщик увернулся и даже попытался задеть Хельмута острием копья… Второй удар, более мощный, он пропустил — лезвие меча прочертило алую линию от шеи до плеча, обнажив ало-розовое, пульсирующее кровью мясо.

Мимо снова пролетела стрела, наконечник скрежетнул о шлем, отчего направление её полёта сбилось, и она упала, не долетев до живой цели, и хрустнула под сабатоном.

Разделавшись с очередным противником (пронзить его горло под шлемом острием клинка не составило труда), Хельмут понял, что устал. Битва была недолгой, но стремительной, не было ни времени, ни возможности толком вздохнуть: приходилось постоянно махать клинком и прикрываться щитом, отталкивать врагов локтями и коленями, пинать их ногами и валить наземь… Нужно было любой ценой пробиться внутрь, на это уходило много сил, а в бацинете со сплошным вытянутым забралом, помимо всего прочего, было ещё и тяжеловато дышать.

Фарелльцы отступали, их ряды редели: увернувшись от очередного копья, Хельмут прикончил его обладателя — рубанул по руке, а потом вонзил меч в верхнюю часть груди, — следом на него бросился воин с фальшионом, заточенный с одной стороны клинок скрежетнул по латному вороту, и Хельмут понял, что допустил одну из своих наиболее частых ошибок — подпустил противника слишком близко. Он начал отталкивать его, ударил ногой по коленям, а когда тот от боли чуть сгорбился — занёс меч и ударил по спине. Воин упал, а добивать его не было ни времени, ни смысла.

Ещё одному Хельмут прорубил бедро, но тот в ответ наградил его порезом на руке — лезвие его алебарды прошло под локтем, над наручем, и едва не перерубило до самой кости, лишь чудом воин не смог ударить с достаточной силой… Рука будто загорелась огнём, и Хельмут едва не выронил меч. Он ударил противника щитом по плечу, затем — по голове, хоть она была защищена шлемом. Воин покачнулся, и Хельмут, воспользовавшись этим, пронзил мечом его шею.

Наконец фарелльцы были окончательно разгромлены. Кто-то побежал, а оставшиеся держали оборону плохо, видимо, тоже вымотавшись изнурительной, стремительной битвой. Стрелы со стен уже почти не летели: Хельмут видел, как нескольких вражеских лучников сбило камнями, пущенными катапультой.

Строго говоря, бежать фарелльцам было некуда. Оставалось либо принимать смертельный бой и погибать, либо сдаваться в плен, потому что юго-восточные врата уже были определённо взяты, и внутри замка скрыться невозможно.

Хельмут вошёл в Лейт без особого трепета, вовсе не чувствуя себя завоевателем-победителем. Это был его долг — захватить врата, облегчив задачу тем, кто штурмовал врата центральные.

— Идите к главным воротам! — проорал он, приподняв забрало. Говорить тише было невозможно из-за нервного перенапряжения и по-прежнему царящего вокруг шума, криков, звона стали и скрежета.

Лейт был взят достаточно быстро, в основном благодаря тому, что план с юго-восточными воротами всё же сработал на славу: Хельмуту удалось войти в них раньше, чем отряды, штурмующие центральные ворота, понесли большие потери и прорвались внутрь слишком дорогой ценой.

Мысли о центральных воротах медленно переплавились в мысли о Генрихе. Надо сказать, что во время того кровавого месива, что вовлекло его в себя, Хельмут совсем забыл о нём. Но сейчас резко вспомнил и будто протрезвел или проснулся от долгого сна: усталость как рукой сняло, боль в ранах резко прошла, голова кружиться перестала, зато нервное напряжение увеличилось в разы — казалось, что голову сейчас разорвёт на части, а сердце выпрыгнет из груди, и даже доспехи не станут ему помехой.

Как он там? Жив ли вообще? А вдруг тяжело ранен? Хельмут набрал в грудь побольше воздуха, чтобы успокоиться и не думать о плохом. Правда, ему тут же захотелось броситься вслед за отрядом, что он послал к главным воротам, разыскать там Генриха, даже если он ещё не прорвался внутрь… Хотелось самому сломать эти ворота к чёрту одним ударом ноги, броситься навстречу штурмующим, прорвавшись сквозь толпу воинов — как сейчас он прорывался сквозь вражеские ряды, ощетинившиеся копьями и алебардами. Генрих где-то там, в большой опасности, в водовороте смерти, и Хельмут не мог думать об этом без боли в сердце.

Но он, естественно, никуда не побежал и не стал никого искать. Это было бы очень опрометчивым, неразумным поступком: пытаясь удостовериться, что жизни Генриха ничего не угрожает, Хельмут мог бы лишиться собственной жизни, и это было бы попросту смешно.

Военный лагерь из-под стен Лейта никуда не делся. Далеко не все смогли покинуть свои шатры и палатки и перебраться в отвоёванный замок: видит Бог, гостевое крыло и казармы не были бесконечными и могли вместить лишь ограниченное количество человек. Осень пока ещё не мучила холодами и дождями, хотя леса уже начали покрываться золотыми вуалями, а солнце с каждым днём всё раньше закатывалось за горизонт, не особо щедрясь на тепло и свет.

Хельмуту повезло не только поселиться в одной из комнат гостевого крыла, но и снова оказаться рядом с комнатой Генриха — их разделяла одна стена, толстая и холодная.

После битвы они виделись, и не раз, но мельком, коротко, успев уточнить друг у друга только о самочувствии после боя. Генрих был цел и невредим, Хельмут на свои лёгкие раны тоже не жаловался — их быстро обработали и перевязали, после чего боль и неудобства тут же исчезли.

Да и не о ранах Хельмут думал в тот момент.

Точнее, была у него рана, которую вряд ли мог исцелить лекарь.

Казалось, та злосчастная стрела, случайно прилетевшая откуда-то с центральных ворот, попала в не только в Вильхельма, убила не только его, пронзив его шею насквозь… Казалось, что и Хельмута она как-то тоже смогла задеть. Не снаружи, нет: ни один миллиметр его тела от той стрелы не пострадал. А вот душа… Наконечник стрелы оказался отравлен, но не ядом, а горечью потери и чувством вины, тревожным опустошением и страхом…

Хельмут носился по своей комнате туда-сюда, не зная, что с этим делать.

Холодный разум уверял: «Вильхельм был предателем, если бы он перевёл свой отряд на сторону врага, штурм вряд ли бы увенчался успехом. И о его преступной попытке узнали бы абсолютно все, его имя бы оказалось покрыто позором — и не только имя». Хельмут уже не раз пытался объективно рассуждать об этом — и до битвы, и после. Он знал, что у него не было выбора и что он, исходя из здравого смысла, поступил совершенно правильно и не заслуживал осуждения или угрызений совести.

Гордыня вторила: «Не мог ты ошибиться, ты ведь всегда поступал правильно; вспомни, как гладко и чётко сработал твой план!» И Хельмут понимал, что имеет право собой гордиться, хотя он и не ожидал, что у него всё получится настолько хорошо.

Но эта проклятая совесть… День и ночь она твердила: «Он был твоим другом, женихом твоей сестры, он хотел для неё лучшего, он доверял тебе, он пустил тебя под свой кров и делил с тобой пищу и вино… А ты убил его». Эти воображаемые слова впивались в мозг стальными клинками и стеклянными осколками, и хотелось обхватить голову руками и закрыть уши, чтобы не слышать их… Но Хельмут и не слышал. Эти слова звучали в его душе, в подсознании, и как-то оградить себя от них было невозможно.

Генрих был слишком занят, чтобы выслушивать его переживания. Он с лордом Джеймсом последние дни проводил в кабинете сира Лейта — тот рассказывал об осаде, оккупации, о разговорах фарелльцев, их планах и стратегиях… Наверняка сир Лейт успел попросить у лорда Джеймса денег на восстановление замка, чьи стены значительно пострадали после двух штурмов. Ещё нужно было составить очередной отчёт для короля и обсудить дальнейшие планы. Да и со взятым в плен фарелльским дворянином, что был главным среди захвативших замок людей, тоже стоило бы поболтать… Интересно, а не тот ли это человек, что вёл переговоры с Вильхельмом? Не то чтобы Хельмут горел желанием побывать на допросе и понять это по голосу, манере речи, но всё же…