— Наверное, сердечный приступ, да? — Капитан Фостер кивнул, и взгляд его напоминал взгляд взрослого, который застал ребёнка за шалостью и пообещал, что никому не расскажет о ней.

Кристина прекрасно понимала, что её вины в смерти господина Гленна не было, но жестокий разум подсказывал: это она велела его запереть, это она невольно разрушила его планы, она помешала ему стать тем, кем он так хотел… Но ведь это всё ставило под угрозу её безопасность, её права на власть над Нолдом и самое важное — жизнь её отца… Голова лопалась от противоречивых мыслей и эмоций, а капитан Фостер продолжал сверлить её взглядом, в котором так и читалось: «Я никому не скажу, что это ты его убила».

Но Кристина всё равно закивала, с рвением бросаясь в объятия Реджинальда, который сжал её плечи и привлёк к себе.

Лишь тогда она наконец-то смогла зарыдать.

После взятия крепости, как случалось и раньше, многие дворяне и рыцари перебрались за её стены. Крепость была небольшой, холодной, неуютной, однако Хельмут особо не жаловался — иного выхода не было. К тому же сейчас не до уюта: лорд Джеймс, взяв часть войска, уехал на запад прогонять остатки фарелльцев отрядов с черты границы, и Генрих попросил Хельмута помочь ему решить все вопросы с освобождённой крепостью — а их накопилось немало.

Эта крепость была вверена в руки одного из вассалов барона Клауда, сира Тоулла, и именно он пал едва ли не первой жертвой войны, когда фарелльцы ожидаемо, но в то же время внезапно и подло ударили по границе. Его жену и детей не тронули, но весь этот неполный год они существовали в постоянном страхе за свою жизнь.

В первый же день своего пребывания в крепости Хельмут познакомился с госпожой Тоулл. Это была невысокая женщина лет тридцати пяти, прятавшая волосы под чёрным покрывалом, а фигуру — в мешковатое серо-коричневое платье, скромно украшенное золотистой вышивкой и стеклянными бусинами. Было видно, что она многое пережила, но не сломалась, несмотря на гибель мужа, войну, оккупацию и многое другое… Хельмуту оставалось лишь посочувствовать ей, и он даже неожиданно для себя ощутил беспомощность от того, что больше ничего не мог для неё сделать.

Прямо как тогда, рядом с Адрианом…

Зато Генрих мог. Мог, по крайней мере, решить множество проблем, накопившихся после долгих месяцев войны.

— Благодаря госпоже Тоулл нам удалось провести удачный штурм быстро и с совсем небольшими потерями, — сдержанно улыбался Генрих, целуя женщине руку. — В ночь перед сражением она убила предводителя отряда, который оккупировал эту крепость, а солдаты без главнокомандующего явно растерялись и оказались не готовы хорошо держать удар.

— Тот мерзавец пытался изнасиловать мою дочь, — брезгливо поморщилась женщина. — Что мне ещё оставалось делать, кроме как схватить нож?

Потом она рассказала, пряча дрожь в руках, что тот фарелльский подонок и до неё самой тоже домогался, но быстро перевёл своё внимание на девочку — тринадцатилетнюю дочь госпожи Тоулл. Видимо, понял, что от взрослой женщины может получить отпор, а вот от подростка — вряд ли.

— Мы вместе с дочкой и служанками втайне от солдат вытащили труп и сбросили его в выгребную яму. — Глаза госпожи Тоулл странно блеснули. — Чудом нас никто не заметил… Иначе нам не жить. — И она, опустив взгляд, поёжилась.

Госпожа Тоулл выглядела поистине несчастной и опустошённой, но при этом, став хозяйкой (её старший сын был ещё слишком мал, чтобы полноправно вступить в отцовское наследство), она деятельно распоряжалась жизнью своего дома, стараясь, чтобы освободившие его люди ни в чём не нуждались. Было понятно, что женщина всеми силами хотела отблагодарить драффарийскую армию, хоть как-то, хоть чем-то… Но Хельмуту, например, хватило просто крыши над головой, относительного тепла и мягкой постели.

Простые же солдаты остались в лагере — только лагерь переехал чуть ближе к стенам. Он располагался к юго-западу от замка, а лагерь фарелльцев — к северу: Хельмут хорошо видел его из окна своей комнаты, и это были совершенно знакомые палатки и шатры, столбы дымков от костров и древки со знамёнами… Если не обращать внимания на гербы на этих знамёнах, не присматриваться к лицам и не вслушиваться в говор, можно было подумать, что это — всё те же драффарийцы, зашедшие на фарелльские территории. Тоже люди, тоже солдаты, воины…

Хельмут всё чаще задумывался об этом, но в то же время гнал подобные мысли прочь — ему пока ещё не хотелось понимать, что по другую сторону сражаются такие же живые люди, как и он.

Тем временем приближалось наступление нового, 1386 года. Хоть в Драффарии никогда не встречали новый год бурно и торжественно, а уж в условиях войны и подавно, но всё же все ждали какого-то обновления, какого-то чуда… Однако жестокий мир, в котором не было места чудесам, немного отрезвлял. Война ещё не окончена, фарелльские правители и полководцы пока не желали начинать мирные переговоры — а король Альвар только на них и настаивал, убеждая в письмах лордов Джеймса и Генриха сделать всё возможное, чтобы они состоялись.

Сам он пока приезжать не рисковал.

Хельмут не мог об этом думать без презрительной усмешки: всё время, что шла война, король вёл переписку со своими вассалами, но сам не приехал ни разу. Иногда он давал указания (которые, впрочем, не всегда точно исполнялись — Хельмут был осведомлён об этом, так как Генрих доверял ему некоторые королевские секреты), иногда же полностью полагался на волю и опыт своих лордов, но неужели его величество ни разу не посетила мысль, что его приезд может поддержать боевой дух солдат, да и рыцарей тоже явно вдохновит… Но Альвар не торопился, а Хельмут держал язык за зубами и даже с Генрихом не делился своими мыслями о короле.

И вот наконец настал Новый год.

За целую седмицу до конца гродиса*, первого месяца зимы и последнего месяца года, в лагере стали звучать песни — смутно знакомые, услышанные когда-то давно, много лет назад…

— Вообще это бабье дело — песнями старый год провожать да новый встречать, — переговаривались солдаты, — но теперь-то — что поделать?

Тогда же Хельмут с удивлением обнаружил, что Гвен (как и все остальные нолдийцы) тоже знала эти песни и с радостью подпевала своим бьёльнским напарницам — так суровый, жёсткий мужской хор то и дело наполнялся звонкими женскими голосами.

У шингстенцев были свои песни, отличающиеся и по мелодиям, и по словам. Шингстенцы, сохранившие языческую веру, встречали новый год раньше — не в последний день гродиса, а на зимнее солнцестояние. Точнее, когда-то у них был свой календарь, отличающийся от календаря Нолда и Бьёльна, но после объединения трёх земель в единую страну двести лет назад шингстенцы приняли календарь соседей. Однако шингстенские язычники по старой памяти встречали новый год именно в двадцать первый день гродиса, который по старому календарю был последним днём в году.

К их песням Хельмут особо не прислушивался, будучи не в силах отогнать от себя боль, вызванную мыслями о Кассии. Забыть её никак не получалось, более того — она иногда являлась Хельмуту во снах. Они не были страшными, в них не происходило ничего пугающего, но он всё равно каждый раз просыпался от нехватки воздуха и жуткой дрожи — словно покойная шингстенка звала его к себе на тот свет.

А ведь она сейчас тоже могла бы петь «отходную» Либе, богине любви и лета, и призывать в мир Мариллу, богиню зимы… А брат её в песнопениях участия не принимал: в своих богов он не верил, а Единого Бога, которого тоже славили в Новый год, пока не принял. И вообще ему наверняка было попросту не до песен.

В это время никому не приходило в голову воевать, никто не поднимал копья, не затачивал клинки, не облачался в доспехи. Фарелльцы тоже присмирели, из их лагеря тоже слышались песни — больше напоминающие нолдийские, нежели бьёльнские и шингстенские, и оттого становилось как-то странно на душе.

«Они похожи на нас больше, чем нам хочется думать», — то и дело била по разуму навязчивая мысль.