— Ну, видимо, он приехал раньше тебя и теперь имеет полное право отдохнуть, — пожал плечами Генрих. Только сейчас Хельмут заметил, что шнуровка его тёмно-серой рубашки не была завязана, и раскрывшийся воротник обнажал шею и проступающие ключицы.

Хельмут покачал головой, вспоминая, зачем пришёл.

— Ты не понимаешь? — голос прозвучал пискляво и визгливо.

Генрих покачал головой — он и правда не понимал. Вся весёлость исчезла из его взгляда, на её смену пришло искреннее недоумение.

— Он ушёл к себе со шлюхой. — Хельмут постарался проговорить эти слова как можно чётче. — С лагерной девкой. И он явно не стихи читать с ней там будет и не в шахматы играть.

— Ну да, и что тебя смущает-то? Ты же сам снимаешь шлюх.

— Я не снимаю с тех пор, как… — Он одёрнул себя — чуть не проболтался. С тех пор, как Генрих вернулся с той битвы раненый, с тех пор, как Хельмут осознал, насколько переживает за него… Или даже раньше. С тех пор, как он всё чаще не мог оторвать взгляда от его изумрудных глаз, бледных тонких губ, острых скул и длинных пальцев… Он до сего момента не мог связать эти два обстоятельства: нежелание принимать у себя в шатре шлюх и осознание того, что его лучший друг до дьявольского очарования красив… И вот связал. Но было уже поздно. И это чертовское обаяние его не спасёт. — Да при чём тут я? — продолжил он, повысив тон. — Я расторг помолвку, я абсолютно свободный человек и имею право проводить время так, как хочу! Но Вильхельм дал слово мне, тебе и моей сестре… Он всё ещё носит её кольцо, никаких внезапных отказов от него я не слышал, кажется, он всё ещё не прочь жениться на Хельге, но при этом позволяет себе…

— Он помолвлен, но не женат, — перебил его Генрих, присаживаясь на лежанку. Смотреть на друга сверху вниз было странно, но при этом Хельмут не ощущал себя выше и значимее. Скорее, наоборот — он казался себе беззащитным ребёнком, которого подозрительно спокойный внешне, но крайне обозлённый в душе взрослый сейчас будет отчитывать за споры, а потом даст ремня. Даже несмотря на то, что ребёнок-то, по сути, прав. — Вот если бы женился, то да, тогда с его стороны это было бы не очень порядочно. Но сейчас… я думаю, его особо не в чем винить. Хельмут, ты же видишь, в каком мы положении: война, жестокие битвы, долгие переходы и изнуряющие ожидания… Позволь парню расслабиться. Если ты сам решил отказаться от услуг шлюх — я тебя поздравляю, это достойный шаг, я же не раз тебе говорил, что такие связи до добра не доведут…

— А Вильхельма доведут, стало быть? — саркастически хмыкнул Хельмут, понимая, что усмешка его напоминает скорее хищный оскал.

— Вильхельм меня не слушает — и чёрт с ним, он взрослый, <i>свободный</i>, — Генрих выделил голосом это слово, — человек, который пока ещё может себе это позволить. Через два года он окажется весь во власти твоей сестры, и если он будет изменять ей, она получит полное право расторгнуть брак. Но сейчас это не считается изменой, — заключил он и вздохнул.

— То есть, советуя мне выдать Хельгу за своего кузена, ты прекрасно знал, каков он… — У Хельмута вновь затряслись руки и перехватило дыхание. — Что он падок до шлюх и может изменить… И всё равно со спокойной душой дал добро на их помолвку и брак?

Генрих почему-то промолчал.

Хельмут не знал, что сказать. Возмущение разъедало разум и мешало словам строиться в цельные фразы. Генрих сам себе противоречил: он не одобрял связи со шлюхами, но не осуждал своего двоюродного брата за то, что тот вступает в эти связи. Он предложил Хельмуту выдать Хельгу за Вильхельма, но при этом знал, что Остхен не будет верным мужем. Теперь же в ответ на возмущения друга он попросту улыбался, свято уверенный в своей правоте. Хельмуту захотелось дать ему пощёчину, но он вовремя вспомнил, что мог за это лишиться руки или чего похуже — земель, рыцарской чести и дворянского титула. Генрих всё-таки был ему не только другом, но и сюзереном.

— Слушай… когда ты зашёл, ты был зол и на взводе, — заметил Генрих, прищурившись, — но потом, когда Гвен ушла, ты от меня отшатнулся так, будто испугался… Ты ведь не только о Вильхельме хочешь поговорить, верно? — поднял бровь он. — Я тоже… тоже что-то сделал не так?

Последние слова он произнёс с явной насмешкой, отчего Хельмут снова ощутил в груди эту холодную боль, будто его несколько раз ударили в сердце или лёгкие ледяным кинжалом.

— Нет… ваша милость, — процедил он сквозь зубы и сжал руки в кулаки. Сейчас нужно говорить без яда и сарказма, спокойно, с достоинством. Так, как с Генрихом говорят те его вассалы, с которыми его не связывают дружеские или родственные отношения. — Это вы простите, что я посмел повысить голос и предъявить вам обвинения, которые следовало бы предъявить самому барону Остхену. И за то, что лезу в вашу личную жизнь и отношения с госпожой Гвен, тоже простите.

С этими словами он, взмахнув плащом, вышел из шатра в холодный, серый, бездушный вечер.

Когда к нему подошёл Вильхельм, Хельмут даже не посмотрел на него, даже бровью не повёл. Так и продолжил стоять как вкопанный, скрестив руки на груди, и смотреть вдаль, на Узкий тракт, который заполнило множество всадников, пеших воинов и повозок. Уже можно было хорошо разглядеть лица тех всадников, что ехали впереди. Искать среди них барона Клауса Остхена смысла не было — он приехал несколькими днями ранее, привезя радостные вести: Серебряный залив взят, фарелльский флот разгромлен, а часть шингстенских войск и весь остхенский отряд присоединяется к основной армии, чтобы нанести ещё один удар.

Когда Серебряный залив был в руках врага, по морю из Фарелла туда поставляли продовольствие и солдат, но теперь эта червоточина закрыта, что, несомненно, ослабит вражескую армию. Правда, противники ещё могли надеяться на поставки с севера, но лорд Джеймс обещал об этом позаботиться: часть его людей осталась в недавно освобождённых северо-западных крепостях, и теперь солдаты могли совершать вылазки, отслеживать фарелльские обозы с продовольствием и не позволять им добраться до цели.

Что ж, это всё несколько обнадёживало.

Думая о таком положении, Хельмут вглядывался в лица шингстенцев и пытался понять, с какими людьми ему предстоит иметь дело. Нолдийцам он доверял, неплохо их зная, да и авторитет лорда Джеймса для него был неоспорим. Но шингстенцы… всегда себе на уме, и вера у них своя, и никогда не знаешь, чего от них ждать.

— Общался когда-нибудь с шингстенцами? — подал голос Вильхельм, ухмыльнувшись — Хельмут не видел, но кожей почувствовал эту несколько пренебрежительную ухмылку.

— Ещё спрашиваешь, — закатил глаза он. — Географию в детстве не учил? Вот я, южнее — Шнайлер, будь он неладен, дальше Пурпурный Хребет, а за ним — Шингстен. Мне уже доводилось ездить на границу разбойников гонять… — Он поёжился, в сердце вдруг затрепетала боль — разбойников гонять они ездили вдвоём с Генрихом. А теперь, после ссоры, вспоминать об этом было, мягко говоря, неприятно. — Конечно, я общался с шингстенцами.

— Ну, теперь появился шанс познакомиться не со всякой швалью из приграничных трактиров, а с дворянами, — продолжил Вильхельм, кивая на тракт.

Стоять рядом с ним по-прежнему не хотелось: Хельмут всё ещё помнил о выходке Остхена, но он до сих пор не поговорил с ним об этом. Что-то мешало ему, что-то отвлекало, постоянно на его пути вставали помехи: то он попросту забывал, то Вильхельма не было в лагере, то Генрих (теперь уже через посыльных, конечно) поручал Хельмуту какие-то мелкие дела… Вот сейчас можно было бы поинтересоваться у Вильхельма, что это, чёрт возьми, было и почему он считает, что имеет право изменять своей невесте… И ведь именно из-за него в итоге Хельмут поссорился с лучшим другом! Но теперь он отчего-то не мог найти в себе силы сказать Вильхельму хоть что-то — и дело было вовсе не в нерешительности или вроде того.

— Ты же знаешь, что лорд Шингстена тяжело болен и почти не встаёт с постели? — сказал Вильхельм, скрестив руки на груди и чуть наклонив голову влево. Вид у него был весьма довольный, будто он только что выскочил из постели очередной шлюхи… Хельмут бы не удивился, если бы это предположение оказалось правдой. Впрочем, волосы Вильхельма были тщательно расчёсаны и аккуратными чёрными волнами спадали до плеч, и зелёная рубашка с серым камзолом сверху выглядели весьма опрятно, золотистая пряжка ремня и начищенные коричневые сапоги сверкали в лучах полуденного солнца… Наверное, если он и развлекался недавно с кем-нибудь из лагерных девок, то потом долго и тщательно приводил себя в порядок. — А сыну его шестнадцать лет, в рыцари его ещё не посвящали, поэтому их армией сейчас руководит брат леди Элис, герцог Вальтер Эрлих.