Да и потом… После войны, если все они будут живы и здоровы, сестра выйдет замуж за Вильхельма. То есть Хельмуту предстоит провести с ней всего-то около двух лет, а после… Она уедет в чужой замок на всю жизнь, и они смогут видеться не так часто, как раньше. Впрочем, если Хельга будет счастлива со своим мужем, если между ними так и продолжит гореть взаимная любовь, то Хельмут даже будет рад за них и отпустит сестру в Остхен с лёгким сердцем. Да, последнее время Вильхельм творил какую-то ерунду, но он, возможно, был просто взволнован и даже напуган, ведь шла война, а это, видит Бог, не какое-то рядовое событие из повседневной жизни. Вот он и сошёл с ума немного… Наверняка, когда жизнь повернёт в мирное русло, он успокоится и снова станет таким, как прежде.
Хельмут увидел Вильхельма прямо на въезде в лагерь и усмехнулся: вспомнишь заразу — появится сразу. Видимо, друг закончил свой объезд раньше и теперь отправлялся на заслуженный отдых. Хельмут хотел окликнуть его, но вдруг заметил, что барон Остхен, спешившись, тут же взял под руку какую-то девушку, на помощницу лекаря не вполне похожую: ни белого фартука, ни косынки, ни сумки, в которой могли бы лежать склянки с настойками, бинты и свежесобранные травы и цветки. На девушке было яркое красное платье — не шёлковое, конечно, льняное, но украшенное причудливой вышивкой на весьма глубоком вырезе, а на шее висел жёлтый шарф.
Жёлтый шарф был отличительной чертой нолдийских шлюх. Бьёльнские предпочитали зелёные длинные вейлы, которыми покрывали голову. Впрочем, иногда обычаи менялись, и Хельмут всё чаще замечал зелёное покрывало и среди нолдиек.
Конечно, он прекрасно знал об одежде шлюх, потому что сам пользовался их услугами, в том числе и на войне. Но он ведь не был связан узами брака или помолвки. Он разорвал свою помолвку незадолго до войны и оттого был совершенно свободен. А вот Вильхельм… На большом пальце его левой руки виднелось подаренное Хельгой золотое кольцо — знак того, что он обручён. Однако ни самого барона Остхена, ни встретившую его шлюху это, видимо, не смущало.
Хельмут хотел было высказать Вильхельму всё, что думает о нём, но тот стремительными шагами, не выпуская руки шлюхи, прошёл к своему серо-зелёному шатру и скрылся внутри. Хельмут и пискнуть не успел. Вот чёрт, застыл в изумлении, задумался и проморгал момент, когда можно было урезонить засранца… Тут же почему-то совершенно расхотелось разговаривать с женихом своей сестры. Чувство пренебрежения заставило Хельмута отшатнуться, будто Вильхельм был зачумлённым и заражал своей лживостью всё окружающее пространство. Поэтому и говорить с ним не хотелось, приближаться и прикасаться к нему не хотелось…
Но он знал наверняка, с кем ему поговорить точно стоит.
Шатёр Генриха был одним из самых высоких, его чёрно-серая верхушка выделялась издалека. Искать его долго не пришлось, хотя Хельмут от волнения, напряжения и возмущения едва не потерялся и не повернул в сторону собственного шатра. В какой-то миг это показалось ему наиболее удачным выходом: просто уйти к себе и переварить всё, что он увидел, так сказать, переспать с этими мыслями… Как Вильхельм, помолвленный с Хельгой, переспит с той шлюхой.
Всё-таки Хельмут повернул к Генриху, который, как известно, первым предложил устроить этот брак.
Он ведь двоюродный брат Вильхельма. Он должен хорошо его знать. Наверняка они в детстве часто проводили время вместе, и Генрих наблюдал за взрослением кузена, и вот это всё… Не мог же он не знать, каким вырос Вильхельм! Что он нарушает данное девушке слово, обещание быть верным и любящим, что он попросту позорит и себя, и её!
Стражники прекрасно знали Хельмута, поэтому пропустили его в шатёр лорда Штейнберга без лишних слов.
Генрих был там не один.
Хельмут увидел Гвен, сидящую рядом с ним на походной лежанке, и одно только это позволило ему сделать определённые выходы. Конечно, он знал, что девушка из разорённой деревни, став помощницей лекаря, приходила к лорду Штейнбергу делать ему перевязки. Но он помнил, что ранили Генриха в плечо, и для того, чтобы перебинтовать его, достаточно снять рубашку. Штаны снимать совершенно необязательно. А Генрих сейчас возился с пряжкой ремня, спешно и неуклюже пытаясь его застегнуть. Гвен же поправляла шнуровку платья, а её белый фартук одиноко лежал в изножье скомканной постели.
Хельмут был не маленький и всё понял.
И отчего-то его сердце кольнуло такой болью, какой он не испытывал даже тогда, когда застал Агату Шнайлер за изменой.
Увидев его, Гвен вскочила, схватила фартук и сжалась — у неё оставалась такая привычка, но всё же на спасшего её Хельмута она всегда реагировала куда спокойнее. А теперь… Будто у него в руках был окровавленный нож, в глазах горело безумие, а изо рта капала пена. Генрих продолжал сидеть, застёгивая ремень, с какой-то странной, полупьяной улыбкой. Но когда Гвен сделала несмелый шаг к выходу, он резко встал и сжал её руку.
— Сходи к лекарю и попроси у него снадобье… — прошептал он ей на ухо, но Хельмут расслышал всё. — Ну, ты понимаешь. На всякий случай.
Гвен, покраснев, улыбнулась и кивнула. Через мгновение она выпорхнула из шатра.
Хельмут замер, будучи не в силах ни выйти прочь (где-то там снаружи сейчас была Гвен, а он не питал уверенности, что сможет спокойно смотреть на неё), ни подойти к Генриху. Он чувствовал, как бешено бьётся сердце в груди, отчего стало невыносимо жарко, дыхание спёрло из-за огромного кома в горле… Ему показалось, что он сейчас умрёт.
— Ты что-то хотел? — раздался голос Генриха — не с расстояния нескольких шагов, разделяющих их, а снизу и сверху, обрушиваясь на Хельмута, будто упавшая с неба наковальня.
Он пошатнулся, понимая, что не чувствует ног. В ушах раздался какой-то звон, а потом он понял, что это были звуки шагов Генриха. Тот подхватил его за локоть, и Хельмут даже был благодарен ему за это, несмотря ни на что, — иначе бы он попросту упал ничком.
— Всё в порядке? Ты такой бледный… — продолжал гудеть в ушах голос друга, давя на мозг. Хельмут зажмурился. — Что-то при объезде случилось?
— Я просто… — простонал он. — Я там Вильхельма видел…
— Так, присядь-ка. — Генрих приобнял его за плечи и чуть сжал их.
Хельмут с трудом сделал пару шагов вперёд, к лежанке, всё ещё держась за Генриха, но когда он увидел саму лежанку, и смятую постель — взбитую простыню, сползшее одеяло, — и маленькую белую льняную косынку, которую, видимо, забыла Гвен… Когда он увидел это, то отшатнулся, резко вырвался из объятий Генриха и посмотрел на него округлившимися глазами. Прядь чёлки упала на лицо, защекотала переносицу. Нет, он ни за что не сядет на лежанку, где его лучший друг только что имел эту девку.
Может быть, раньше он не стал бы так брезговать, но сейчас… Хельмут сам не мог сказать, что изменилось сейчас. Но связь Генриха с Гвен он не мог воспринимать иначе, как предательство.
— Ты так удивлён из-за того, что только что увидел? — усмехнулся друг уголком фарфоровых губ, и Хельмут не мог поверить, что эти губы только недавно целовали кого-то… кого-то другого. — Ты же сам советовал мне лечить страх и неуверенность с помощью… любви. — Он был весел, в голосе его слышалась насмешка, глаза сияли, а Хельмут чувствовал, что сейчас умрёт. — Что-то не так? Скажи, пожалуйста, не пугай меня.
— Ты… — выдохнул Хельмут, чувствуя, как горло снова стискивает спазмом. Он приложил ладонь к горлу, но рука безвольно упала, будто собственное тело отказывалось подчиняться. — Ты тут ни при чём, — выдал он на удивление уверенно. Конечно, это была ложь, и ему хотелось наорать на Генриха, не сдерживая себя, наорать до хрипоты и боли в горле и груди, до слёз и дрожи в коленях, но… Но он совершенно не понимал, в чём ему следует обвинять друга, за что его упрекать. — Я же сказал, я видел Вильхельма… — Хельмут сам не понял, каким образом вообще ему удалось вспомнить об Остхене. Возможно, пронзительный взгляд зелёных глаз Генриха, что были так похожи на глаза Вильхельма, позволил ему поднять из глубин памяти картину: донельзя довольный Уилл спрыгивает с коня, берёт под руку лагерную девку и как ни в чём не бывало проходит в ней в свой шатёр… — Я его видел со шлюхой какой-то.
