Толик два месяца уже жил с Тамарой и её двумя мальчишками – подростками. На выходные забирал Маринку и Славика. Дети, все четверо, крутились постоянно рядом. Вместе чинили велосипеды, подправляли и красили забор, а то собирались и все вместе шли гулять. Ели мороженое и пили сладкий лимонад. А на майские ходили на демонстрацию и военный парад.

Валентина, как будто смирилась и лишь язвила, – Ну что, не выгнала тебя ещё полюбовница? Выгонит, а я ведь не приму. И что делать будешь?

Он молча отдавал детей и уходил, потому что знал, что Валентина, уже все пороги оббила. Жаловалась на свою нелёгкую судьбу брошенки парторгу, в профком и директору завода. И в суде не развели сразу, потому что она рыдала и стонала, рассказывая о том, как любит мужа окаянного и как хочет сохранить семейную ячейку общества!

Ночная смена закончилась. И бригада мужиков шумно галдела в раздевалке, торопясь принять душ и разбежаться по домам

Толик снял кирзовый сапог и размотал хлюпающую влагой портянку. В горячем цеху организм нещадно обезвоживался. Только стал стягивать пропитанную потом спецовку, как вошёл главный инженер

– Милохин, Анатолий! Тебя к директору вызывают! Да, прямо сейчас!

Ноги вернулись в противно влажные сапоги, а спецовка прилипла к телу, отчего по коже пробежали мурашки, а в нос ударил запах своего собственного пота. Который хотелось поскорее смыть. Но начальство просто так не вызывает.

Пройдя по внутреннему коридору, поднялся на второй этаж. Секретарь что-то печатала и махнула рукой,

– Заходи.

Директор завода, мужик всегда приветливый, здоровавшийся со всеми за руку, сейчас сидел во главе длинного стола, чернее тучи.

Окно в кабинете было нараспашку и вентилятор жужжал вовсю, но лицо директора покрывали крупные капли пота. Мужчина вытер платком лоб

– Духотища то какая, а ещё и день не настал. Ну, Милохин, что же нам с тобой делать? Расстрелять или помиловать? Подвёл ты весь завод под «монастырь». Да ты присаживайся! В ногах правды нет. А разговор у нас нелёгким будет. Как бы земля из-под ног не ушла.

Толик растерялся от такого приёма, но сел на стул и пожал плечами

– Да я и не знаю, в чём так провинился. Да ещё и перед всем заводом.

Директор встал, нервно схватил со стола тетрадные листы и протянул Толику

– Не знаешь? А должен знать, – мужчина сложил руки за спиной и выглянул в окно, – Пока твоя жена писала кляузы на наш адрес, я всё спускал на «тормозах». А теперь что прикажешь делать?

Он вернулся за рабочий стол и гневно посмотрел на Толика, который читал знакомый почерк и пытался одной ладонью пригладить волосы на голове, которые, как ему показалось, встали дыбом

– Вот стерва поганая, да как же так?

– А вот так, Анатолий Иванович! Мало ей, видать стало! Она решила выше пойти. А ты читай, читай! Ты вообще соображаешь, что нам всем: мне, как директору, парторгу, профоргу, инженеру главному грозит, вот за эти закорючки? Не расстрел, но сроком обернётся. Мы же, по —хорошему: лес для стройки выделили, цемент, песок, скобы. Стройся! А теперь, этими шпалами нам по макушке настучали да тем цементом скоро и засыпят! Мы ж по-людски. Ну делаете вы все шабашки, не попадаетесь, план перевыполняете и всем хорошо. Всё лишняя копеечка в семье будет. А теперь что? Комиссия приезжает. Перешерстят так, что ты, за воровство социалистической собственности сядешь и мы, как пособники рядышком!

Толик сник. Такого поворота от Валентины он не ожидал. Она пилила сук, на котором сама же сидела.

– Что ж делать то?

– А то и делать. Как хочешь, но урезонь жену свою! Хоть на голове стой, но, чтобы ни одной писульки больше она не накарябала. Сейчас я постараюсь всё уладить, но, если повторится – полетят головы с плеч.

– Может мне уволиться?

– Эх, молодой ты ещё! Даром, что в работе герой, а в семейной жизни —щенок сопливый. Ну, уволишься, пойдёшь на другое место – так она и там тебя достанет. Только здесь мы ситуацию всю изнутри, так сказать, знаем, а на новом месте что?

– Да, не подумал. А отпуск дадите?

Директор вздохнул и махнул рукой.

– Хорошо, иди в отпуск. Захочешь уволиться, держать не буду. Но не советую. Прознают на новом месте, из-за чего ушёл —пиши пропало. Договорись с женой. Она же, дура, сама с детьми под конфискацию попадёт.

В заводской столовой было пусто и тихо. Столы стояли ровными рядами, сверкая голубыми столешницами. К приезду комиссии велено было приготовиться так, чтобы «комар носа не подточил». А что готовить то? Столовая только два года, как прошла капремонт. Все поверхности ещё сверкали новизной, а уж чистоту женщины поддерживали сами, не скупясь на мыло, соду и хлорку.

Тамара сидела в углу зала, задумчиво раскладывала по стаканам бумажные салфетки и огорчённо вздыхала, – Не быть нам, Толик, вместе. Эх, не быть!

Она уже знала, по какому поводу мужчину вызвали к директору. И понимала, что выбора им не оставят. Он вернётся к Валентине. Уехать подальше не получится – сам рос без отца и такой участи своим детям не пожелает. А жить здесь Валентина не даст. Она уже и в столовую приходила. Орала, как сумасшедшая. Тамара тогда, чуть сквозь землю не провалилась от стыда. И ворота дёгтем вымазала и пером птичьим обсыпала. И всё ей мало.

Женщина для себя уже решила, что если Толик вернётся к жене, то уволится и уедет с мальчишками к родителям. В город, откуда сбежала когда-то. Видимо, так ей на роду написано, что счастью не бывать.

Буйными красками цвело всё, что имело природу цвести.

Сирень распахнула огромные гроздья четырёхлистников: белые и фиолетовые, желтоватые и пурпурные. Они манили майских жуков, сверкавших зелёной бирюзой в солнечных лучах.

Аромат в безветренную погоду стоял такой дурманящий, что голова шла кругом. А ко всему этому добавлялись нежные нотки розоватых цветов яблоньки – дичка, черёмухи и липы.

Природа —парфюмер составляла свой аромат, торопясь порадовать человека. И кто-то, в хорошем расположении духа, замечал, вдыхал и восхищался, а кого – то это великолепие раздражало, потому что состояние природы диссонировало с умирающей душой.

Толик стоял на крыльце столовой и не решался войти. Он уже принял решение, но озвучить его той, которая стала глотком чистого воздуха, было невозможно. Он не хотел терять этот глоток. Хотел продолжать дышать полной грудью, видеть эти глаза, как два зелёных озера, добрую улыбку, зарываться в копне рыжих волос и любить, любить до одури. Носить на руках, сворачивать горы и поворачивать реки вспять. Руки тряслись, не слушались и папиросы, одна за другой, летели в урну. Жизнь заканчивалась прямо сейчас, здесь, стоило ему только открыть дверь и переступить порог.

– Ах ты свинья, опять напился! Сволочь, куда ты прёшься, не пущу в дом, – Валентина верещала так, что все окрестные дома были в курсе: Толик опять пьяный.

– Напился, ага, хочу и пью! Ты хотела, чтобы я вернулся? Вот он я, чего тебе ещё надо, змеюка ты подколодная? Уйди прочь, стерва, а не то зашибу! – еле держась на ногах, Толик, как был в грязных, после дождя кирзовых сапогах, с комьями грязи на брюках, так и вошёл, шатаясь в старый домишко. Сел возле поддувала печки и закурил, – О, Маринка, дочка, папка грязный? Ага, вот такой вот твой папка плохой. А знаешь почему? А потому что трус, подлый трус. Вот дед твой, ради победы, голову сложил, а я струсил.

Глаза закрылись, голова упала на грудь, и он захрапел, выронив папиросу.

Валентина убрала окурок, разула мужа, вымыла пол вокруг и отправилась к соседке жаловаться, забрав детей.

Сколько ни ругала её тётя Шура, а посоветоваться было не с кем.

С сёстрами давно уже не задалось. Общались редко и на общие темы. Валентина и не скрывала, что они ей не ровня. Сидят там в своём навозе и в ус не дуют.

Маманя на дух не выносила её жалобы, да ещё и побить вдогонку могла за слёзы, которые любила пускать Валентина, когда возила к родителям Маринку и Славика на месяц – другой.