Да, брат, это не дом стал меньше, это ты вырос. И теперь, чтобы выглянуть в окно, нужно нагнуться, а не встать на носочки.

Но всё так же тепло и пахнет тем, далёким детством.

В красном углу иконы, а на стене висит портрет Ленина и много фотографий в деревянном окладе под стеклом: отец в милицейской форме, родители вдвоём. Отец – чернобровый и серьёзный и мама, тонкая, как струна, с русой косой и светлыми, красивыми глазами. А вот и он сам: в строительной школе, на целине и в армии.

Между окон висели и монотонно стучали большие часы с гирями. Толик достал из вещмешка кулёк конфет, сахар, сгущёнку, тушёнку, галеты, чай, сложил всё на стол и присел рядом.

Тик-так, тик-так – считала секундная стрелка. Тик-так, тик-так – повторял про себя паренёк и не заметил, как его сморило.

Дверь тихонько отворилась, в избу вошла женщина в телогрейке и в валенках. Стянула шаль с головы и прошептала, прикрыв рот ладонью, чтобы не напугать сына, вздремнувшего прямо за столом,

– Толенька, сынок! Ах ты ж, мой соколик!

Парень открыл глаза и не сразу понял – сон или явь.

– Мама!

Захотел встать, табурет упал и стол зашатался. Обнял, а сам как во сне. Как же давно он не видел мать, что она так быстро постарела? Ей же и пятидесяти ещё нет! Он же помнит, как молодая женщина провожала его на учёбу и смотрела сверху вниз, а теперь? Голова, уткнувшаяся ему в грудь, была присыпана серебром и под его большими ладонями вздрагивали худенькие плечи, пробивающиеся косточками, сквозь плотный ватин старой телогрейки

– Мам, ну не плач, буде. Вот я, живой-здоровый!

Но женщина подняла взгляд, полный слёз и ни на миг не хотела отпускать сына. Пальцы сжимали гимнастёрку на его спине и сухая, потрескавшаяся кожа цеплялась за шерстяную ткань

– Дай хоть налюбуюсь! Какой ты стал! Вон как вымахал! Весь в отца. Всё до крошечки от него прибрал. Сынок, неужто дождалась? Я ж, как письмо твоё получила, что демобилизуешься и ехать тебе десять дней, так и спать перестала. А сегодня, как что подмыло: тесто на пироги поставила, щей наварила. Ты ж с дороги. Поди голодный, сынок. А мать тебя баснями кормит.

Полина отпустила сына, скинула валенки с фуфайкой и принялась хлопотать. Толик присел, украдкой вытер глаза и кивнул на стол

– Мам, тут вот гостинцы, тебе и Вовке.

– Ой, сынок, да зачем же, сам бы съел? Надо так, да? Ну, надо, значит надо, – приговаривала, повязывая фартук и прибирая седые пряди под ситцевый платок, – Я приберу, сынок. Приберу да спрячу, – заскрипела дверца буфета, что стоял за печкой, в закутке, – Это ж, если не прибрать, этот пострелёныш враз всё съест. Чистый разбойник растёт. Скоро уже со школы прибежит.

Женщина приговаривала и быстро накрывала на стол

– Пироги только потом, сынок, напеку. Ты ешь давай, ешь. Хлебай, да салом закусывай, да хлеба не жалей. Ешь вволю! А что ж я? Ведь картошка ещё есть! Не будешь? Ну, ешь, ешь. Мне ж на ферму в обед. Хоть нагляжусь успею!

Что может быть ценнее, чем любовь матери и домашние щи с кислой капустой. Которыми Толик не мог наесться, потому что никто, нигде и никогда не готовил так, как мама. И даже в самые голодные времена, пара картофелин из её рук, была вкуснее всего на свете.

Полина стояла за широкой спиной сына, гладила его по голове, целовала в макушку и не могла надышаться. Казалось – сон, пустое, откроет глаза и нет ничего. Но нет. Вот он, здесь: высок, широк в плечах, волосы цвета воронова крыла, брови вразлёт, широкие скулы, нос прямой и тонкие губы. Сынок!

– Худющий то какой, как лисапед. Вон, уши то из-за спины торчат. Ну, уж теперь откормим!

В дверь громко постучали и вошёл пожилой коренастый мужчина, коротко стриженый, что не скрывало совершенно седые волосы, по-военному подтянутый и в ватнике, – Полина, ты дома? Слышал, Толик приехал! Ну, здорово, что ли, служивый?

Мужчина протянул Толику руку. Тот встал и поздоровался, не сообразив, в первый момент, кто это.

– Не признал, что ли? Кто тебе путёвку в жизнь, так сказать, пробил? Ну, ты прожуй, прожуй поначалу!

– Ну, как же, узнал, Николай Кузьмич!

– А то! Собственной, так сказать персоной. Зашёл вот героя поприветствовать. Наслышан, наслышан. На всю деревню звон-то шёл! И целинникам дома строил, и благодарность в сельсовет из твоей части пришла. И, смотрю, не рядовым вернулся? Ну, молодец, молодец! Полин, там девчата твои сказали, что сами управятся. Выходные тебе даю три дня. Встречай сына, как положено. А в понедельник, уж не обессудь, на работу. Ладно, бывай, дел много, поеду, – он повернулся опять к Толику, – А ты садись да ешь, стынет же! Почитай, сколько лет мамкиной стряпни не знал? Отъедайся, да в понедельник жду тебя в сельсовете. Руки нужны в мастерских!

Встречу справили, выходные пролетели быстро и потекли деревенские будни. Толик понял, что отвык от деревни напрочь. Работа в мастерских была не в радость и душе было тесно. Хотелось простора, движения, но село укрывало спокойствием так, что нечем было дышать. Слишком размеренно и монотонно проходили день за днём. Уже минула зима, а казалось, что жизнь стоит на месте и так будет всегда. А как же круговерть, которая не щадит слабых? Подвиги, к которым он себя готовил и закалял?

Толик сидел за столом поникший и мать это видела.

– Сынок, что-то не весел ты. Может случилось что?

– Ты не поймёшь, мам, – отмахнулся парень, уткнувшись в созерцание своих ладоней, лежавших на сером полотне скатерти

– Дак, ты скажи, а там поглядим, – Полина села напротив, – Ты, часом, не влюбился? А то, может уж сватать кого пора?

Он поднял задумчивый взгляд и тёмные зрачки покрылись тоскливой пеленой

– Нет, мам. Тошно мне внутри. Душа на части рвётся, а хочет, чего, не знаю. Ты вот послушай. Я же, когда учиться ехал, другой жизни то не знал. Выучился, думал, век мне на стройке работать. И нравилось даже. Вроде место пустое, а потом смотришь – дом, радость людям. Я ж ведь с нуля дом могу поставить. А в армию призвали? Думал, что я ноль без палочки. А стал учиться и как-то ловко в руках железо закрутилось. Комроты заметил, стал отдельно учить сварке и на токарном станке. И вот мечта у меня тогда появилась: на завод пойти работать. Чтобы вокруг всё крутилось и вертелось. Чтобы шум, чтобы железо скрежетало и токарные станки визжали. А сижу здесь, в деревне, юбку твою караулю. И жизнь мимо меня проходит. Душно мне, понимаешь? Живу и понять не могу. Зачем тогда в армии учили, профессию дали, глаза открыли?

Женщина встала, подошла к сыну и прижала его голову к своей груди

– Ехать тебе надо, сынок! Ехать в город. Прямо сейчас, пока жизнь серой пеленой не покрылась.

Он и сам понимал, что надо. Его одногодки уже давно все определились и, как справные мужики, кто женился и осел в колхозе, а кто давно уже в городе детей растил. А он, в свои двадцать два года, болтался между небом и землёй, не понимая, где его место.

– А Ты как, мам? Тяжело же одной, да и Вовку поднимать надо!

– Ну, жили же как-то раньше, так и дальше будем. Где ты поможешь, где совхоз. Как бы ни было – не война. Поди, с голоду не помираем. А крылья тебе ломать не стану. Ты, сынок, пиши свою жизнь по-белому. Одна она, жизнь то. У меня и радости то осталось – ты да Вовка. Кому жить на селе, тот и живёт. А тебе, видно, другая судьба прописана, – Полина присела на сундук за спиной сына и смахнула слёзы шершавыми ладонями.

Утренний город суетился, бежал ручейками людей, спешащих на службу, заводы и фабрики. По проспекту сновали легковые автомобили и автобусы, а светофор торопился менять цвет, чтобы все успели пройти и проехать.

Толик привычно преодолевал путь от общежития до завода, вместе с такими же парнями, молодыми и задорными. И пусть осень затянула небо серым покрывалом, мелкий дождь моросит в лицо и ноги вязнут в мокрой пожухлой листве – это просто погода.

Уже полтора года Толик жил в городе. Работал на ремонтном заводе слесарем и не жалел, что не остался в деревне.