Само село было не так уж далеко от областного центра, но давно стало нерентабельным, потому что на сотни километров вокруг не было жилых населённых пунктов. И сельчане шутили: «Хорошо, что путь светлый, а не последний»

Председатель встал в правление сразу, как комиссовали с фронта. И с тех пор пытался вдохнуть в деревню хоть какой-то глоток жизни. Сам ездил в район и в город, писал, выпрашивал, добивался. Вот и помощь в сборе урожая организовал сам, договорившись с директорами заводов. Кто машинами помогал, кто шоферами, а кто рабочие руки присылал.

И праздник урожая – это была замена тем свадьбам, которых уже давно не играли, крестинам, которых уже некому было делать, да и просто повод собрать народ, чтобы поднять настроение, вспомнить хорошее и поблагодарить землю-кормилицу за урожай.

Когда бригада Милохина, в полном составе, прибыла к сельсовету, там уже собралась вся деревня.

Спешно расставлялись длинной вереницей столы и лавки. Горели костры, на которых что-то варилось и томилось в казанах. На пепелище одного костра стоял огромный глиняный горшок, перевёрнутый вверх дном, и под ним пеклась картошка на углях.

На столах стояли пироги с духмяной корочкой и стопки ажурных блинов, крынки со сметаной и мёдом, куски запечённой тыквы, овощи свежие и малосольные, сливная каша да бутыли с самогоном.

И всё это марево ароматов сводило с ума, манило и тянуло.

На таком большом застолье Толик никогда не был. Да и не мудрено. В деревнях одного края, часто были совершенно разные традиции.

Южный Урал, со всей своей лесостепной доброжелательностью, принял на суровых просторах и татар и казахов и русских и башкир. Ковыльно-тюльпановые степи сдружили уральских казаков с рязанскими беженцами, а переселенцев из Мордовии с псковскими земледельцами.

Поэтому, нередкостью было, что в сёлах готовили шурпу наравне со щами, пекли ржаной хлеб и какурьги, лепили вареники с капустой и манты с гусятиной. В тесноте сплетались в нечто особенное, не только кулинарные традиции, но и некоторые обычаи.

Вот и праздник урожая отмечался у всех народов многонациональной страны по-разному. Где-то люд собирался гурьбой и праздновал сообща, где-то – по своим домам и семьями, а в иных местах – в клубе речи пламенные говорили, да грамоты вручали. Везде по-своему, но суть была одна: основа благосостояния на год заложена и можно порадоваться тому, что тяжёлый труд был не напрасен.

Солнце безмятежно уходило за горизонт. Костры взмывали языки пламени, пытаясь опалить само небо и побороть наступающий вечер. Ветер игрался верхушками деревьев, стараясь не мешать людям. Даже надоедливая мошка куда-то попряталась, будто сама мать земля успокоила природу и дала крестьянам вволю погулять.

И только людской говор да звук гармони разносились по округе.

Официальные речи были сказаны. И тосты, всё больше, поднимались за то, чтобы поганой войны никогда не было. Чтобы дети и внуки не знали, что такое голод. Да чтобы жить всем счастливо поживать и беды не знать.

Гармонист раздвинул меха пошире и старшее поколение затянуло многоголосьем:

«Подуй, подуй, мать погодушка низовенькая,

Раздуй, раздуй, мать погодушка, калину в саду,

Калинушку с малинушкой, лазоревый цвет!

Смиренная беседушка, где батюшка мой;

Веселое гуляньице, где миленький пьет.

Он пить не пьет, разлюбезный мой, за мной шлет…»

И не столько сама песня, сколько душевные ноты трогали сердце. Пели только старушки, но голоса их, чистые, открытые выворачивали нутро наизнанку. Слушали молча. У каждого была своя печаль. А песня лилась и лилась:

«…Пойдете вы кумиться, возьмите меня;

Вы станете венки свивать, вы свейте и мне;

Пойдете вы на реку, зовите меня;

Вы станете венки бросать, выбросьте вы мой…»

Но, стоило только голосам замолчать, как пальцы гармониста ускорились и выдали новый ритм – задорный и плясовой, под который ноги сами шли в присядку.

Сам по себе образовался живой круг и молодые женщины и девчата, взрослые мужики и парни, подбоченясь, выбегали в центр, и по очереди звонко пели частушки, как будто отвечали друг другу.

– Гармонист, гармонист —

серенькая шейка,

растудыт твою гармонь —

играй хорошенько!

– Не ругай меня, маманя,

не ругай так грозно

Ты сама была такая —

приходила поздно!

– Целый месяц я не мылся,

И поймал не пузе вошь.

Она толстая, большая,

Из винтовки не убьешь!

– Я сидела под окошком,

Пряла беленький ленок

И смотрела в ту сторонку,

Где мой миленький живет!

– Мне не нужен пуд гороха,

А нужна горошина.

Мне не надо много девок,

Нужна одна – хорошая!

Анатолий стоял вместе со всеми, прихлопывал и смеялся. Уже отплясали и отчитались частушками его парни, а он всё не решался. Но в центр круга выбежала она, та самая, которую приметил ещё в поле. Дерзко притопнув ножкой, сунула руки в бока и пропела, глядя прямо на Толика

– Завивайся, дым фабричный,

Ветерочек озорной.

Милый – парень симпатичный,

Буду я его женой!

Это был вызов. Нужно отвечать. Была ни была. В такт гармошке, под шутки, раздававшиеся из толпы, отбивая сапогами плясовую, Толик вышел в центр

– Кабы в поле не цветы,

Поле не алело бы.

Кабы, милая, не ты —

Сердце не болело бы!

Девушка покружила в танце по кругу, вернулась к парню и не отводя взгляда, звонко пропела

– На дворе стоит туман.

Сушится пеленка.

Вся любовь твоя обман,

Окромя ребенка!

Люди вокруг засмеялись одобрительно, – Давай, Валюха, так его, городского! Что ж ты, парень? Не тушуйся, отвечай, что ли!

И Толик, пройдя круг вприсядку, взмахнул рукой и ответил

– Песни петь – ноги кривые,

Плясать – голос не дает.

Я пошел бы к теще в гости,

Да не знаю, где живет!

Под общий хохот и одобрение, он схватил Валюху за руку и потащил из круга

– Ух ты какая!

– Какая? Да руку то пусти!

Лица обоих были разгорячённые и в глазах светились искорки. То ли от костра, то ли от волнения, а может просто молодость полыхала.

– А не пущу, что тогда? Ну, говори!

– А ты не нукай, не запряг! Пусти, говорю! Идти мне надо, мамане помочь.

Девушка с досадой выдернула пальцы из крепкой мужской ладони, резко развернулась, и расклешённая юбка слегка обернула его ноги. А он стоял и смотрел, как девичья фигура исчезает в темноте, не в силах забыть карий взгляд, клинком полоснувший сердце.

– Хороша?

Толик обернулся на голос. Рядом стоял председатель и улыбался

– Ты, парень, не по себе сук рубишь. Не девка, а чёрт в юбке. Такую удержать, вожжей не хватит. Валентина, она хоть и справная, и работящая, да характером вся в мать свою, Агафью. Стервь, а не баба. Езжай, парень и думать забудь. Таков тебе мой совет: и мужеский, и отеческий!

В семье Агафьи и её мужа Александра, родителей Валентины, было шестеро детей. Старший сын, а дальше, только девчата.

Ещё в начале тридцатых, Сашка Васильев привёз к себе на родину молодую жену Агафью из соседнего района.

Судачили поначалу много про них: «Парню лишь двадцать лет минуло, а Агафье уже четверть скоро будет. Неспроста в девках то засиделась, что-то неладное, видать!»

Только за кого в то время девчатам замуж то было выходить?

В семнадцатом году звуки пушек с «Авроры» донеслись до степных просторов Южного Урала и до села, откуда была родом Агафья. Возвращались домой солдаты, привозили листовки, рассказывали о революции. Весь уезд лихорадило. Создавались, то волостные комитеты, то сельские советы. Земля переходила, то в созданные земельные общества, а то в коллективные хозяйства. И на всё это писались указы и приказы. А становые приставы, урядники и стражники спешно покидали свои поместья.

Но сёла вновь захватывались белогвардейскими войсками и опять менялись указы, власть и правила.