Ах ты степь широкая…

Зимняя степь безмолвна и величественна. Куда ни посмотришь – сплошной белый океан, прорезанный насквозь грунтовыми дорогами. Они, как ветки от ствола дерева – расплетаются от асфальтированной трассы в разных направлениях. И, как бы человек ни старался отдалить степь: делать насыпи, выравнивать дороги грейдером, засыпать гравием, высаживать лесополосы по краю, степь всегда берёт своё. Это её территория. И природа безраздельно властвует над своими просторами, независимо от времени года.

Вот и сейчас, скованная морозами, степь старается укутать каждый клочок земли пушистым снегом. Гонимые ветром сугробы, сметаются с асфальтированной трассы быстро проезжающими машинами и наслаиваются друг на друга на гравийке, движение по которой не такое частое.

В самом начале такой дороги и стоял путник, ждавший попутку.

Хмурое небо расступилось перед ярко жёлтым диском и снег брызнул искрящейся чистотой, сверкая на солнце, как алмазная россыпь, слепя глаза молодому парню. За плечами – солдатский вещмешок и гитара. Серая шинель поблёскивала погонами с сержантскими лычками, а танки в петлицах заявляли о том, из каких войск демобилизовался бравый солдатик.

Он стоял посередине заснеженной дороги и смотрел вдаль. Туда, где, как казалось, дорога терялась в заснеженной степи и только лесополоса по краям показывала точное её направление. Вот она, то на горку заберётся, то вниз упадёт, то в сторону отступит. И там, за этими холмами и редкими перелесками, его родная деревня.

Кажется, руку протяни, и ты дома. Но Толик знал коварство степи, она не прощала самонадеянности. Вроде, мороз, солнце и ветерок не такой уж бойкий. Отправляйся в путь пешком, иди да радуйся. Дыши густым зимним воздухом, слушай скрип снега под кирзовыми сапогами, да разглядывай следы на снегу: вот мышка пробежала, вот стадо коров перегонял пастух через дорогу, а тут косуля пробиралась сугробами к берёзе в лесополосе, кору глодать.

Пару часов пешим ходом до села, а то и меньше, если нагонит какая попутная машина. Но на деле такое безрассудство часто оборачивалось бедой. Погода в степи меняется очень быстро. Глядишь, ветер уже крепчает, вьюжит и вскоре поднимается метелью такой, что вытянутой руки не видно, не то что дороги. А снег залепляет глаза, рот, нос и задувается в любые маломальские щели в одежде. И мороз, будто в поучение, подхватывает эстафету: сковывает тело и усыпляет мозг.

Толик затянулся папиросой, приглядываясь, не собирается ли какая машина свернуть с трассы на его дорогу. Нет, никого.

Вот так же, наверное, в шинели и с вещмешком, весной сорокового года, возвращался его батя Иван Милохин с финской войны.

Стоял на этой дороге, ждал попутку и было ему чуть больше, чем сейчас Толику.

Весной тридцать девятого Иван демобилизовался из рядов Красной Армии, поступил служить в милицию на должность участкового. В августе сосватал из соседнего села красавицу Полину, а в ноябре, когда молодая жена была уже беременна, призвали Ивана на финскую войну. И он вернулся.

Вернулся, чтобы в мае месяце принять на руки новорождённого сына Толика. Вернулся, чтобы жить, любить… Но в июне сорок первого грянула Великая Отечественная. И, спустя, полгода, Полина, мать Толика, получила похоронку… Так и закончилось короткое счастье.

Военное и послевоенное время было тяжёлым и голодным, и мужские взрослые руки в доме не помешали бы. Но Полина решилась на новые отношения, спустя лишь двенадцать лет.

Толик учился в седьмом классе, когда в доме появился мужчина. Хозяйство сразу заиграло новыми красками, звуками и запахами. Мальчишке нравилось помогать отчиму строгать новый штакетник, перекрывать крышу сарая, перекапывать огород.

Но однажды тот вернулся домой пьяным. И это был уже другой человек, не человек – зверь. Толик защищал мать, как мог, за что и был избит, ничего не соображающим, пьяным мужиком.

Полина была уже беременная, но терпеть такую жизнь не стала. И опять остались они вдвоём. Толик закончил семилетку, родился братишка Вовка. А в октябре председатель уговорил Полину отправить Толика учиться в соседнюю область, в плотницкую школу. Учёба, работа, служба в армии. И всё это в дали от дома. Конечно, все эти семь лет мать писала, и он отвечал. Но строчки на бумаге лишнего не скажут и руками материнскими не обнимут.

Не торопясь, на дороге показалась полуторка и остановилась около парня.

Дверь открылась и показался водитель – круглолицый паренёк, плотного телосложения, улыбающийся во весь рот.

– Служивый, куда путь держишь?

– Пашка, ты что ли?

– А то, кто ж ещё? Ну давай быстрее. Холодно, поди окоченел уже?

Толика приглашать два раза не нужно было. Он так замёрз, что холодная кабина казалась баней. Машина тронулась, и водитель затараторил, не давая пассажиру даже слова вставить.

– Ну, рассказывай, отслужил? Сколько годков то по чужбине? Что, лучше оно там, где нас нет? А меня не призвали, представляешь? Я ж два пальца на ноге по малолетству потерял. Ну ты помнишь? Ну вот, и не взяли в армию. Я с горя напился да женился. Представляешь, у меня уже дочка есть, второго вот ждём. Я Катерине своей сказал, что рожать будет, пока сына не получу. А она в слёзы! Вот бабы дурные. Чего молчишь-то? Разомлел? Давно стоишь, небось? Да, тут на попутках не доберёшься. Но к нам же теперь автобус из города ходит. Дааа! Да ты что! Мы ж теперь, не просто деревня, а колхоз! Дааа, во дела! Ну, тёть Поля то, наверное, писала тебе? Так вот: больницу построили, свои мастерские, всю целину вокруг распахали. Дааа, помнишь, за лесополосой ковыль да бурьян были? А последние пять лет – рожь да пшеница, да знаешь какая? Колос, в палец толщиной. Да ты что! Растёт колхоз! А Вовка, братишка твой, ох и озорной растёт. Не, мы такими не были!

Толик отвлёкся от мелькавшей за стеклом, редкой лесополосой, открывавшей снежное море.

– Ага, а пальцы ты свои потерял, потому что послушным был?

– Ну, Толик – это другое. Скажешь тоже! Там надобность была!

Парни засмеялись и Толик достал пачку папирос.

– Курить то у тебя можно?

– А у меня в кабине всё можно, отчего теплее будет. Хоть кури, хоть лирические сюсюранты исполняй! Папироской угостишь? А то я больше на самосаде. Ох и крепок, аж до костей продирает.

Полуторка спустилась с грейдера на грунтовую сельскую дорогу и загромыхала по промёрзшим колдобинам.

У Толика заколотилось сердце, при виде знакомых мест. Маленькие засыпные землянки соседствовали с новыми деревянными срубами, из печных труб которых дым стоял столбом и даже не колыхался, скованный морозным воздухом. Он протянул Пашке папиросы и кивнул

– Бери пачку, у меня ещё есть. Ты вот тут останови, я сам дойду. Ну, бывай, увидимся ещё. Не знаешь, мать дома?

– Нет, она на ферме в это время, а Вовка в школе. Ты сам там хозяйничай!

И грузовик, громко заревев, тронулся дальше, в глубь села.

Осталось пройти по улице вниз, свернуть в проулок и вот оно – детство: деревянная изба, двор, совхозный сад сразу за огородами, а за ним – речка. И вода в ней студёная, даже летом.

В послевоенном детстве, если мамка оставляла на целый день краюху хлеба и пару картофелин – это был праздник. Толик приходил к реке в укромное место, мочил хлеб студёной водой, посыпал солью и долго ел, растягивая удовольствие. Этот вкус он уже никогда не забудет.

Дом, отчий дом. Как же так случилось, что стал ты таким маленьким и приземистым? Покосившийся забор, сломанные ступеньки на крыльце, дверь в сени рассохлась и открывалась с трудом.

А внутри? Разулся, снял шинель, шапку, повесил на гвоздик. Всё так же, как и было? Или нет? Стол посреди комнаты застелен расшитой скатертью. Печь белёная. А лавок нет. Возле стола табуретки и около стены, по обе стороны сундука – два стула. Проём в спальню закрыт ситцевой шторкой. Раньше там стояло две кровати. А сейчас?