А этот, сосед-то мой: он чего пишет, не знаете?..

Спать, видать, рано ложится: я как ни посмотрю вечером, у него всегда окна тёмные. Мы со старухой чаёвничаем допоздна… Самое, да как не живёт? А кто ж тут живёт-то? Кому же не знать, как не мне, соседу?! Живёт, конечно…

Да говорю же, редко вижу. Когда? Да говорю же, самое, вот месяца не прошло. Тут и блондинка какая-то от него давеча выходила, я видел. С бумагами в руках, такая ничего себе росомаха, на каблуках… Ручкой мне ещё так сделала: типа, я своя. На машине уехала. Раз баба из дома выходит – значит, живёт, так или нет?..

Станислав Барсукевич, сосед.

Зоркость этой эпохи корнями вплетается в те

Времена, неспособные в общей своей слепоте

Отличать выпадавших из люлек от выпавших люлек.

Белоглазая чудь дальше смерти не хочет взглянуть.

Жалко, блюдец полно, только не с кем стола вертануть,

Чтоб спросить с тебя, Рюрик.

(Иосиф Бродский, «Конец прекрасной эпохи»)

Когда наконец понимаешь, как именно всё устроено, для чего оно нужно, и как оно работает, остаются только две проблемы (ну, кроме проблемы отсутствия денег, но о ней мы поговорим отдельно).

Первая – это сдержать разочарование по поводу того, сколько же времени и сил ты угрохал совершенно не по назначению, и раздражение по поводу того, что именно и как продолжают делать окружающие тебя люди.

Но эта проблема локальная, и в целом эти эмоции хорошо поддаются контролю.

Вторая проблема более серьёзна.

Она состоит в том, что твоё понимание и осознание оказываются крайне неустойчивыми и постоянно норовят тебя покинуть: как если бы ты пытался удержать на бегу пригоршню воды. Вода выплёскивается, течёт сквозь пальцы, и через короткое время ты теряешь её всю, и о ней уже напоминают только сырые ладони… Окружающая тебя реальность словно бы изо всех сил пытается убедить тебя, что это твоё «понимание» – на самом деле не приход в сознание, а ещё более глубокий морок, нежели тот, в котором ты до сих пор пребывал. Мир самым подлым образом вторит: тебе необходимо как можно быстрее вернуться в тот сон, от которого ты с такими потерями и трудом очухался, потому что именно и только внутри этого сна якобы происходит самое интересное, важное и значимое для человека…

Когда Вите было лет восемь или девять, он любил сидеть на подоконнике большой дедушкиной квартиры и смотреть за окно. Пятиэтажные строгие монолитные дома, называемые «сталинками», молодцевато выстроились вдоль зелёного городского проспекта, и к оконному стеклу одного их этих домов прижималась большеглазая мордочка, жадно впитывающая звуки и цвета всего, что происходило снаружи: грохот пробегающего трамвая, суету взлетающей стаи воробьёв, плети дождя, разбивающегося о тротуар, танцующие в замысловатом вальсе пушистые хлопья снега…

«Витька, иди погуляй!» – взывала с кухни бабушка, и он послушно одевался и шёл на улицу. Витино поведение в этом возрасте было поведением маленького даоса, смирно следующего развитию Дао: сидеть так сидеть, гулять так гулять. Впрочем, и в дальнейшем оно поменялось не сильно…

На улице дрались коты, пролетали юные красавицы на предмете Витиного вожделения, велосипеде «Орлёнок» (сами красавицы станут предметом вожделения несколько позже). Прямо во дворе располагалась вереница хозяйственных построек, частных сараев с погребами, и перед ними небольшой сквер: там-то он и располагался на синей скамейке с облупившейся краской. Прогулка, таким образом, на поверку оказывалась ничем иным, как сменой места наблюдения за миром: позиция наблюдателя за миром представлялась тогда, очевидно, Вите куда более выигрышной, чем позиция вовлечённого участника. Впрочем, в дальнейшем не сильно поменялось и это…

Витя смотрел на сверкающие всеми цветами радуги углы и перекладины детской площадки, на ревущие и кряхтящие венгерские «Икарусы», развозившие по домам усталых людей, на беззаботную толпу, колышущуюся у входа в кино, на спешивших домой хозяек с треугольными красно-синими пакетами молока в авоськах… Историк, вероятно, увидел бы во всём этом последние вздохи советского проекта: вздохи, в которых уже ясно прослеживался хрип смертельно больного, ещё пытающегося делать вид, что с ним всё в порядке. Но Витя видел просто качели, деревья и людей, кошек, облака и велосипеды.

«Витька, айда домой!» – окрикивал его возвращающийся с садового участка дед. И они шли домой.

Витя жил у деда с бабушкой, а родителей видел редко: поскольку так было всегда, у него не было ни малейшего подозрения, что может быть по-другому. Отец работал, мать тоже, они были молоды и, по-видимому, сильно заняты: работой, жизнью, собой… Дед работал в саду, неустанно возводя и культивируя на своих шести сотках миниатюрный рай, а бабушка работала на кухне, откуда с утра до ночи доносился аппетитный запах, который неизменно оборачивался вкуснейшими обедами, полдниками и ужинами. Не работал, таким образом, только Витя, словно бы олицетворяя собой первое поколение стремительно надвигающегося мира, в котором работать уже будет необязательно, и в некотором смысле даже зазорно.

Как и все его сверстники, становясь старше, он всё больше погружался в сложный личный мир, главной сложностью которого, разумеется, была непрестанная внутренняя борьба с нарастающими половыми желаниями и внешняя борьба с прыщами. За этим увлекательным сражением обращать внимание на процессы в окружающем мире было, разумеется, некогда, так что юноши позднего СССР почти и не заметили момента, когда хрип в дыхании советского социализма прекратился: собственно, по причине остановки самого дыхания.

Появилось лишь ощущение некоей лихорадочной, и не всегда понятной по вектору движухи, которая сменила ранее свойственный миру размеренный ритм.

Выглядывающие с телеэкранов старшие товарищи начали произносить ранее неведомые слова «перестройка», «демократия» и «гласность», которые, на первый взгляд, не содержали в себе ничего дурного. Однако лица людей в толпе, которая несла транспаранты с этими словами, отчего-то выражали ярость вперемешку с испугом: что разительно контрастировало со счастливым и радостным выражением лиц тех же самых людей, когда они всего за несколько лет до этого несли транспаранты «Мир! Труд! Май!»

По понятным причинам, в попытке сформулировать собственную оценку происходящему Витя оглядывался на деда с бабушкой, пытаясь прочесть на их лицах намёк на то, как следует ко всему этому отнестись.

Бабушка, человек лёгкий, весёлый, компанейский, обожавший гостей и праздники, никаких видимых изменений в своём поведении не демонстрировала, за исключением одного: она почти перестала смотреть телевизор, что до этого было их с дедом общей ежевечерней привычкой. Разрубив таким образом единственный доступный канал общения с миром геополитики, она полностью сосредоточилась на собственных кулинарных фокусах, и её привычное «Витька, иди поешь!» раздавалось всё чаще: бабушка словно бы старалась накормить его впрок, как бы в предчувствии того, что спустя всего пару лет перестройки и демократии на полках продуктовых магазинов останется только мусор и пыль.

Дед, человек молчаливый, подтянутый внутренне и внешне, к сводкам из внешнего мира относился прямо противоположным образом: он прослушивал и просматривал всё. На лице его при этом сохранялось выражение опытного игрока в покер, не желающего ни намёком показать сопернику собственную комбинацию, но явно догадывающегося о том, какие карты у соперника. И комбинация соперника ему, очевидно, энтузиазма не внушала: выключив поздно вечером телевизор, дед погружался в глубокую задумчивость, которая мало-помалу переросла в задумчивость повседневную…

Главным медийным персонажем того времени, и одновременно руководителем страны, стал забавный лысый человек с огромным родимым пятном на голове, который, неправильно расставляя ударения в словах, рассказывал об изменениях к лучшему и о сближении с Западом. Для Вити и его товарищей, к тому времени уже половозрелых и совершеннолетних, и занятых по этим причинам исключительно собой, все эти слова, как и сопутствующие им процессы, оставались странноватой игрой, которой по каким-то причинам увлеклись их родители. Проснувшись как-то летним утром после грандиозной студенческой пьянки на пляже турбазы, они с удивлением узнали из телевизора, что за три августовских дня, пока над ними властвовали Бахус и Эрос, в стране дважды поменялась власть: по воодушевлению диктора, многократно произнесшего странную аббревиатуру ГКЧП, можно было сделать вывод, что победа в итоге всё же осталась за правильными пацанами.