А вот что сказать о ситуации, когда в ладонь одновременно вколачивается ящик гвоздей? То есть когда площадь разрушающего объекта раз эдак в пять-десять больше площади разрушаемого?..

«Гвоздь в ладонь» больно именно потому, что вся остальная ладонь цела, за исключением того места, в которую вколочен гвоздь. «Гвоздь в душу» больно по этой же причине: эту болезненную дырку есть, с чем сравнить, её можно сравнить с оставшимся, с уцелевшим и нетронутым.

Но при вколачивании что в ладонь, что в душу, сразу ящика гвоздей ранее существовавшее пространство, в которое он вколочен, утрачивается целиком.

То есть сравнивать более не с чем.

И болеть, в общем-то, тоже как бы более нечему. Знаете детский стишок? «Если в сыре много дыр, значит, вкусным будет сыр. Если в нём одна дыра, значит, вкусным был вчера…» Одна сплошная дыра в сыре – это отсутствие сыра. Так же и тут.

Как я и сказал, шаманская болезнь приводит к достижению внутреннего возраста, который вряд ли можно определить конкретной цифрой. В математике есть такое забавное число «алеф», которое определяется как наименьшее бесконечное число. Если вам показалось, что вы поняли определение, повторяю: наименьшее бесконечное. То есть оно, конечно, бесконечное, но кроме него есть и другие, которые все больше него. Скажем, геометрически алеф-0 можно понимать как совокупность всех точек на прямой, алеф-1 как совокупность всех точек на плоскости, алеф-2 как совокупность всех точек трёхмерного пространства, ну и так далее. На что похоже, ну хотя бы, алеф-4, я предлагаю вам представить самостоятельно.

Так вот, шаманская психика и мышление – это своеобразное число «алеф», это наименьшее бесконечное. То есть максимальный объём опыта и знаний, способный поместиться в рамках отдельно взятой психики и мышления. Или, если точнее, способный быть воспроизведённым в рамках отдельной психики и мышления: а то вы ещё, чего доброго, подумаете, что у шамана на самом деле внутри что-то есть, что-то «помещается».

А у него внутри вообще ничего нет.

И вот это, признаюсь, самое странное, и где-то даже лично для шамана неприятное.

Почти каждый человек с гордостью способен предъявить вам набор собственных мнений, убеждений, прозрений. Он с удовольствием скажет «Я знаю, что…» или «Я считаю, что…». Он охарактеризует вам свою так называемую личность со всех её семи радужных сторон, и этот причудливый гейский зонтик надёжно защищает его от дуновений любых мировых ветров и любого дождя из окружающей среды.

А у шамана этого зонтика нет. У него нет мнений, убеждений, установок, политических позиций и идеологических воззрений. Вселенские сквозняки пронизывают его насквозь, а дождик хлещет сквозь его протекшую крышу прямо на земляной пол, не встречая на своём пути вообще никаких препятствий.

Поэтому у обычного человека при общении с шаманом и появляется столь странное ощущение: что в лице этого довольно безликого человека – с бубном или без, в звериных шкурах или одетого в лён и хлопок, – с ним общается и разговаривает что-то другое.

Не чужое «Я». А, как минимум, какое-то крайне вместительное «Мы». В котором даже личность собеседника шамана, вот это самое его радужное великолепие, тоже каким-то непонятным образом присутствует.

Я же говорю: наименьшее бесконечное.

Но для самого шамана, повторяю, субъективно это переживается не всегда хорошо, особенно поначалу. Потом, конечно, мы привыкаем. Но первое время это для тебя выглядит, как если бы тебе предложили произнести речь в микрофон, и ты уже даже открыл рот, а тебе в последний момент сунули написанный кем-то заготовленный текст. И ты с горечью осознал, что говорить придётся не то, что ты хочешь, а то, что от тебя требуется. А ещё через секунду понял, что это не ты будешь говорить эту речь в микрофон, а что микрофон – это ты и есть.

От клинического сумасшествия это отличается, на самом деле, только одним: твоей способностью всё это осознавать и возможностью это контролировать, в том числе в любой момент прекратить. То есть, если хочешь, можешь выкинуть этот подсунутый кем-то листок, и начать нести отсебятину.

Но в том-то всё и дело, что ты не хочешь.

В общем, по поводу шаманской болезни я вам, как мог, объяснил. Кто сможет, пусть объяснит лучше. Переживаем мы её один раз за жизнь, и этот один раз – субъективно очень неприятен. Вот лучше бы правда болели, честное слово. А так… Если вы в состоянии представить себе, как себя чувствует пазл из 51 300 элементов, после того, как его разобрали и свалили в коробку, то вот это оно и есть. И это единственный раз за жизнь, когда мы это состояние контролировать не можем. А потом, когда шаманская болезнь проходит, уже можем – как будто оно, это состояние, всегда с нами было, и как будто так и должно быть.

Прежде чем снова заговорить о Викторе Алябьеве, скажу ещё пару слов о своём имени. Вы можете спросить, что означает имя Эрегорд Харальд Агер. Это не одно имя, а сразу три: первое, личное, даёт нам наставник при посвящении, второе – тайное, для общения с духами. Поэтому второе имя у меня не «Харальд»: это я только вам так говорю, а настоящее моё второе имя знают только духи. А третье имя – общинное, для людей, под которым тебя все знают. Так что можете называть меня Агер.

Если же вам интересно, что означает каждое из этих слов в отдельности, то я вам так скажу: а что означает ваше собственное имя? То, что имели в виду родители, когда вас так называли? То, что вы читаете в интернете по поводу своего имени? Вероятно, одно из этих двух. Я вообще пока не встречал людей, которые способны были бы дать своё собственное толкование своему имени. Ну, представьте: вы говорите «Меня зовут Маша, и под этим своим именем я имею в виду вот что…»

Так же и мы, шаманы. Что там вкладывал наставник в моё первое имя при посвящении, я не знаю: и уже не узнаю, поскольку старик давно умер. Что имеют в виду духи, когда называют меня моим вторым именем, я тем более не догадываюсь. А уж что вы имеете в виду, обращаясь ко мне «Агер», это уж, само собою, вам решать.

Но вернёмся к Вите Алябьеву.

Да, и забыл сказать вам одну крайне важную вещь. Важно помнить, что…

– Почему мне кажется, будто я уже очень давно вас знаю?

– Потому что вы мне нравитесь, и мне ничего от вас не надо.

А ещё потому, что мы понимаем друг друга.

(Рэй Брэдбери. «451° по Фаренгейту»)

Как ни удивительно, но по мере того, как они отходили от харчевни, небо рассеивалось, и прохладный ветер утихал. В окружающем мире понемногу пропадало ощущение тревоги, которое столь явственно проявляется перед грозой: словно бы чья-то невидимая рука плавно повернула некий регулятор, возвращающий окрестный пейзаж в состояние покоя и безмятежности. Витя топал рядом с Сидом, стараясь делать то же самое, что и всё своё время пребывания здесь: то есть не делать ничего, включая «не думать», и предоставлять событиям происходить в той последовательности, в какой им заблагорассудится.

Дорога внезапно резко нырнула под уклон, и перед ними открылся вид на просторную зелёную долину.

Примерно в километре впереди виднелось странное сооружение, напоминающее амфитеатр, с белыми колоннами и кольцевыми трибунами. Возле него колыхалась весьма приличная людская толпа, по-видимому, постепенно проникая внутрь.

– Нам туда, – сказал Сид, указывая рукой вперёд, – Ты теперь пойдёшь повеселее, да? Можешь идти, только когда цель указана и видна? Дорога ради самой дороги – не для тебя?

Он явно старался быть неотразимо остроумным.

– Не зубоскальничай, – попросил Витя, – Устал я от тебя. Слова в простоте сказать не можешь.

Сид состроил довольную гримасу. Они начали спускаться с холма, оставляя за собой клубы просёлочной пыли.

– Вот так и появился дзен-буддизм, – сказал Сид, – Человек устал цепляться за смысл произносимых слов. И начал потихоньку постигать и мир, и другого человека, не через слова, а напрямую. А чтобы такое произошло, произносимых слов должно быть очень-очень много, и они должны постоянно опровергать друг друга. Это и есть дзен-буддизм: парадоксальная бессмысленность или бессмысленная парадоксальность. Сам по себе никакой ценности не имеет. Но как побочное средство к пробуждению – бесценен.