Сид хмыкнул.

– Но ведь вы осознаёте, что финал этого соревнования может быть только один? – внушительно, с расстановкой спросил он, – Что такое общество по сути своей заточено на самоуничтожение? И что, рано или поздно, это произойдёт?..

– Видимо, нет, – ответил Витя, – Хотя бес его знает… Может, и осознаём. Я вот только сейчас об этом подумал… Может, мы и впрямь поверили, что мы – крысы, а не люди? А крысам, так сказать, туда и дорога: тем более тем, которые выиграли соревнование на самую крысячью крысиность… Я только одного не пойму: это как же нужно себя ненавидеть, чтобы организовать свою собственную жизнь по тем же правилам, по которым живут голодные крысы?.. Чтобы целенаправленно создать самим себе крысиные бега, в которых ты просто отсрочиваешь собственную гибель чужими смертями?.. Это что – мазохизм такой специфический?..

– У меня был один ученик, – задумчиво сказал Сид, – Я подметил в нём странную черту. Он не понимал природы страдания: но это обычное дело, поначалу её никто не понимает. Он не видел пути избавления от страдания: но это нормально, поначалу его никто не видит. Но большинство из нас всё же понимает, ощущает, осознаёт сам факт того, что страдание – это боль. Страдание – это разрушение. Это болезнь. Смертельная болезнь… А что делает человек, понимающий, что смертельно болен? Он старается не заразить своей болезнью окружающих, так?

– Так, – сказал Витя.

– Кроме того, он не хочет, чтобы другие видели его болезнь, его страдание, – продолжал собеседник, – И поэтому страдание естественным образом загоняет в одиночество. Ослабевшее животное забивается под камень, под ствол поваленного дерева, надеясь снова обрести силы, излечиться… И здесь оно излечивается – либо погибает. Желающий преодолеть страдание обращается внутрь. И там побеждает страдание.

– А что ученик? – спросил Витя.

– А он, наоборот, нёс своё страдание наружу. Подобно бешеной собаке, которая, смертельно заболев, бежит в слепой жажде покусать как можно больше встреченных ею, пытаясь заразить своей болью, своим страданием других, словно стремясь не остаться в одиночестве в своей страшной болезни, перед лицом неминуемой гибели… Кажется, что для бешеной собаки важно утащить за собою, в свою болезнь и в свою скорую смерть как можно больше здоровых…

Собеседник взглянул на Витю.

– Он не мог медитировать, – сказал он, – Он не мог нормально общаться с другими. Он даже не всегда мог есть и спать. Он изливал своё страдание вовне так неудержимо, распространял вокруг себя свою боль так яростно… Он не хотел избавления от страдания, ибо не верил в него для себя. Поэтому он хотел заставить страдать и других. Хотел лишить и их веры в избавление…

– Это вы про Америку? – спросил Витя, – Ну да, похоже… И чем всё закончилось, с вашим учеником?

Теперь вздохнул уже Сид.

– Помочь тому, кто тонет, можно, протянув ему руку, – сказал он, – Но только при двух условиях. Во-первых, он должен протянуть тебе свою. Того, кто сам не протягивает тебе своей руки в надежде спастись, спасти нельзя. Нельзя вытащить его за ворот. Или за волосы.

– А второе условие?

– Второе – он должен тянуть руку в надежде, что ты вытащишь его. А не в расчёте на то, что он утащит тебя за собой… А такое тоже случается, увы…

– Понятно, – сказал Витя, – Короче, ты… вы его выгнали?

Сид снова изобразил свою специфическую гримасу, выражающую неизмеримое сожаление о несовершенстве окружающего мира.

– Я никого не выгоняю, – сказал он, – Равно как и не приглашаю никого. Я просто протягиваю в ответ руку тому, кто имеет надежду спастись.

– Ну да, – кивнул Витя, – А мы вот не разобрали, чего это американцы нам руку тянут… Умные думали – они нам, советским, завидуют, сами спастись хотят. Дураки думали – они нас, дураков, хотят спасти, средствами демократии и свободного рынка. А вот что они просто нас за собой хотят утащить – это вообще мало кому в голову пришло… Так и тонем теперь в одном болоте с Америкой.

– Страны и народы не могут быть разносчиками страдания, – произнёс собеседник, – Разносчики страдания всегда только люди. Бешеные собаки страдания не имеют флагов и… как это у вас там?.. паспортов. Это не национальная черта. Это человеческая черта.

– Это я понимаю, – вздохнул Витя, – Я же тебе… я же вам, так сказать, картину среднестатистического российского ума озвучиваю. Да и американского. А в ней такие категории: Россия, Америка… Кто-то считает, что всё зло от американцев, а добро – от русских. Кто-то – наоборот. Многие даже верят, что есть какие-то там государства, что есть правительства, президенты, которые якобы всем управляют. И, мол, если президент и правительство хорошие – то и страна хорошо живёт, население, граждане. Если плохие – то и страна, и граждане живут плохо…

Сид с явным недоумением на лице помолчал, словно бы вникая в смысл Витиных слов. Потом повернулся к стволу огромного дерева, под которым оба сидели (к этому моменту Витя так и не смог установить породу этого дерева, но мощь и причудливые изгибы его ствола вызывали толкиеновские ассоциации с Лориэном и обитающими в нём энтами) и указал на него рукой:

– Ствол дерева уродлив, – сказал он, – А его корень скажет, что уродство ствола – вина самого ствола? А не корня? И даже скажет, что из-за уродства ствола он, корень, не может хорошо расти и питаться? Что уродство и кривизна ствола сдерживает развитие корня? Такое может быть?

– Нет, – сказал Витя.

– Ствол растёт из корня, но не наоборот, – продолжал Сид, – Корень определяет, каким быть стволу, а не ствол – каким быть корню. Корень может жить без ствола. А вот ствол без корня жить не может. Так кто кого определяет? Разве не корень определяет, каким быть стволу? Разве не народ определяет, каким быть его правительству?

– Вопрос риторический, – сказал Витя, – Для меня. И для тебя. А у нас там… и в Америке, и в России… девять десятых населения, будучи корнями, клянчат милости у ствола. И всё ждут, что кривой ствол вдруг сам собой выпрямится, и им, корням, от этого сразу полегчает. Даже на выборы регулярно ходят: голосуют за выпрямление ствола. В общем, ситуация специфическая, если честно: прямо для психиатра… Собственно, даже уже никто всерьёз и не думает, что и ствол, и корень – это одно дерево. Вспоминают об этом, только когда корни стволу пожрать в очередной раз отправляют…

Витя говорил и мысленно отметил это своё «У нас там». В каковое «у нас там» он включил автоматически и Россию, и Америку: ну, точно депутат от Земли, беседующий с марсианином.

Блин, подумал Витя, нужно же выяснить всё-таки, куда я попал и где нахожусь… А вот как его спросить, если он буддист, или тем более Будда? Спросишь «Я где?», получишь опять «Нигде», потому что в его представлении это единственно возможный ответ…

Интересно, а вот мы когда на этот вопрос отвечаем «В п…зде!», мы что имеем в виду?

То же, что и Сид? Бессмысленность географической локализации, поскольку человек, независимо от территориального местонахождения, всегда находится наедине с самим собой, и это главное, что определяет его поведение?

Или мы тем самым как бы обозначаем, что наше рождение, наше появление из материнской утробы – это просто иллюзия, фантом, а на самом деле мы всю жизнь продолжаем пребывать в ней, видя короткий сон о своём жизненном путешествии?..

«Где я? – В п…зде!» Вот способен же русский язык кратко и ёмко передать одним словом такую россыпь философских и духовных смыслов!.. Прав был Иван Тургенев: велик и могуч… И нельзя верить, чтобы такой язык не был дан великому народу…

– Слушай, – сказал Витя, – Давай по твоим правилам сыграем… Короче, я не очень понимаю, где я, и что я здесь делаю. Тем более, как я здесь оказался. Но главное вот что: у меня есть чёткое понимание того, что я должен куда-то идти. А вот куда и зачем – не знаю. То есть идти мне надо, а смысл того, куда и зачем, я, видимо, как бы пойму уже в процессе…

Самое интересное, Витя почти не выдумывал: так оно и было.