1971? «Из темноты и в темноту…» Из темноты и в темноту, Как по висячему мосту, Бреду по жизни осторожно. И мост мой солнцем освещен, Но хрупок он, но зыбок он, И так легко сорваться можно. И слева – черных туч полет, А справа – радуга цветет… Держусь за шаткие перила. Иду – и откровенья жду, Не знаю ведь, куда иду, Откуда вышла – позабыла. Идущих вижу впереди, Идущих слышу позади — Несчетна наша вереница. Но всех ведет единый путь, И ни вернуться, ни свернуть, И ни на миг остановиться. 1971 «Не спрашивай, что будет там, потом…» Не спрашивай, что будет там, потом, Когда настанет миг прощанья и свободы, — Ведь если что-то ждет – какое чудо в том! А если ничего… Какой великий отдых! 1971 «В наш стройный мир, в его чудесный лад…» В наш стройный мир, в его чудесный лад, Мы принесли разбой, пожар и яд. И ширится земных пожарищ дым, Обуглен сук, где всё еще сидим. Пока дышу, пока еще жива — Прости мне, лес, прости меня, трава! Хочу упасть на эту землю ниц, Просить прощенья у зверей и птиц… Последней жизни обрывая нить, Прости нам, Боже! – Хоть нельзя простить. После 1971 «Спасибо жизнь, за то, что ты была…» Спасибо жизнь, за то, что ты была, За все сиянья, сумраки и зори, За мшистый бок тяжелого ствола И легкий парус в лиловатом море, За всё богатство дружбы и любви И тонкий холод одиноких бдений, И за броженье светлое в крови Готовых зазвучать стихотворений, — Со всем прощаясь – и не помня зла — Спасибо, жизнь, за то, что ты была! После 1971? «Так странно жить на свете без корней…» Так странно жить на свете без корней, Перелетать легко чужие страны, И только тайно вспоминать о ней — Несбывшейся, жестокой и желанной. Так я бреду – невидная почти В чужой стране, всё тише и покорней, — Стараясь незаметно пронести Мои судьбой оборванные корни. 1981 Моему поколению С облаков наплывают летучие тени В чащу кленов, осин и берез. Мы – последние листья на ветке осенней, Многих ветер, играя, унес. Но пока еще солнце проходит по кругу И последняя птица поет, Мы дрожим на ветру и киваем друг другу, Собираясь в прощальный полет. И о счастье зеленом своем вспоминая, Лист листу, торопясь, говорит… А когда облетит наша ветка родная, Всех нас ласковый снег усмирит. Май 1987 «Земля устала от дневного жара…» Земля устала от дневного жара, Взошла луна над Южной Стороной. И музыка с приморского бульвара Далекая струилась под луной. А мы сидели над прибрежной кручей На мягко остывающей скале, И запах пены свежей и шипучей Всплывал над морем, дышащим во мгле. И мы не знали, ничего не знали, И сердце билось мерно, как прибой, — А он вставал в еще невидной дали Тяжелый крест над нашею судьбой. I–VII-88 Лидия Алексеева (она же Медведь) Экватор – А мы едем в Бразилию, – сказал Тосик и присел на корточки, рассматривая, что делает из грязного песка Маринка. Пришлепывая ладошкой не то пирожок, не то черепаху, Маринка ответила, не поднимая глаз: – А мы в Чили. Тосик помолчал, потыкал бережно пирожок: – А отчего не в Бразилию? – В Бразилию бабушек не берут, – вздохнула Маринка и стала счищать с пальцев палочкой налипшую грязь. – А сестер берут? – заинтересовался Тосик и прибавил по ассоциации: – Наша Ленка дрянь, я ей морду набью, так будет знать! – Так нельзя говорить, – сказала Маринка строго и стала. Она была худенькой и самоуверенной девочкой и в балетной школе считалась лучшей ученицей. Тосик же был приземист и тяжеловат, в крупных веснушках и с соломенными бровями. Он прекрасно умел свистеть, ходить на руках и постоянно оказывался на крыше барака, откуда его снимали с приставной лестницей. Отравой его жизни была старшая сестра Ленка, докладывавшая матери обо всех художествах. Казалось, у нее не было другого дела, как следить за ним, не сводя глаз, и, когда его предприятия достигали критического пункта, лететь к матери, задыхаясь от негодования и радости; «Ма-а, Тоська разбил сейчас окно в 23-м бараке. Ма-а, Тоська порвал штаны на колючей проволоке… Тоська застрял под забором и его не могут выдернуть!»… Мать вытирала о фартук усталые руки и, бросив стряпню, шла за Ленкой. «Вот придет отец, подожди», – говорила она только что выдернутому чаду, плетущемуся за ней в легкой расслабленности после пережитых сильных ощущений. Отец приезжал под вечер со своей работы, загорелый, перемазанный и изодранный не лучше сына. Довольный, что наконец дома, он не мог заставить себя его выпороть. Он пускал только страшный блеск в глаза и говорил мрачно: «Марш в угол»!» И хотя угол был плотно привален всяким барахлом, Тосик послушно и неудобно протискивался в него и застывал в жалкой позе, обняв мешок с картошкой. Если о нем забывали, он громко тянул носом, и отец подмигивал матери на унылый мальчишеский затылок: – Что, мать, простим уж – так и быть, – и мать улыбалась рассеянно: «Да уж как хочешь!» – и примащивалась под лампочкой чинить мужнины носки. Лампочка была тускловата и висела голая, без абажура, на пропыленном шнурке. Под ее светом склоненная голова матери поблескивала невеселым лоском. А отец, дымя, разглаживал на столе шершавыми ладонями карту Южной Америки, сдувал дым на сторону и говорил с наслаждением: |
