В конце стола сидел солдатик, казавшийся совсем мальчиком. Из не в меру широкого ворота гимнастерки торчала тоненькая шея, худое личико было миловидно, как у девочки. Это был тот солдатик, которого тульская старуха пустила ночевать в переполненную уже избу, услыхав через дверь тоненький детский голос.

Еще жив, – подумал Григорий. – Сколько такой протянет хотя бы из-за одного мороза!

Хозяйка подошла и подложила подростку каши.

– Спасибо, тетенька, – начал тот отказываться, я больше не хочу.

Хозяйка хотела что-то сказать, но отвернулась и всхлипнула.

– Тебя как зовут? – спросил Григорий.

– Андреем, – ответил тот и посмотрел на Григория, – и фамилия моя Андреев.

– Андрей Андреев, – почему-то повторил про себя Григорий, стараясь запомнить это простое имя.

Наевшись, Григорий опять почувствовал апатию и безразличие и пошел на солому. Спать было плохо. Около самого дома поставили тяжелую пушку и при каждом выстреле казалось, что дом сейчас развалится, окна вылетят, а голова расколется пополам. Несмотря на это, Григорий успевал спать в промежутках между двумя выстрелами и каждый раз снова просыпался от ужасного грохота. К вечеру в избу пришли какие-то люди. Сквозь полусон Григорий услышал голос хозяйки:

– Сейчас затоплю, новых кормить надо, «Пополнение», – подумал Григорий и заснул. Пушка замолчала; снаряды, видимо, кончились.

Вереница белых теней опять шла по дороге к лесу. Скрипел снег, мороз жёг щеки и нос, и только из-за этого всё происходящее казалось не кошмаром, а реальностью.

Внутри Григория было тепло от выпитой водки. Когда полк выстроили на улице, то по взводам разнесли ящики с водкой. Старшина наливал каждому бесцветную жидкость в граненый стакан и каждый выходил из строя, пил, крякал и снова возвращался на свое место.

Опушка леса неуклонно приближалась, и с каждым шагом росло отчаяние Григория. Григорий шел и молился: – Господи, помоги, выведи, спаси… Где выход? Перейти к немцам нельзя – они отступают, они окружены. Невозможно перейти во время наступательного боя. Надеяться на ранение? Опять тыл, госпиталь, потом опять фронт или увечье, полная невозможность продолжать борьбу. Господи, дай сил, Господи, выведи…

Григорий с ужасом думал, что надо будет опять лежать в снегу, что опять будут свистеть пули. И зачем все это, зачем ему воевать против немцев? Их победа – единственный шанс избавления России. Воевать против них нельзя, быть зрителем и переживать весь этот ужас нет больше сил. – Господи, спаси, выведи… Отчаяние Григория не было таким острым, как тогда в лесу, в концлагере, когда он впервые понял, что нельзя жить без Бога. Теперь не было внутреннего кризиса, была тупая усталость, не было сил терпеть дальше.

Лучше потерять руку или ногу и отдохнуть, – думал Григорий. – Как терпят те части, которые вообще живут неделями под открытым небом? Говорят, если завернуться в плащ-палатку и зарыться в снег, то можно хорошо заснуть. Но для этого нужен очень рыхлый снег, а там, в лесу, где мы наступали, снег уже вытоптан, кроме того нет плащ-палатки.

На границе бора и мелколесья стоял легкий танк и в нескольких шагах сзади танкетка. Танк только что наехал на мину и порвал гусеницу. Командир танкетки, молодой высокий лейтенант, стоял у своей машины и спорил с комиссаром. Комиссар настаивал на том, что танкетка должна пройти вперед и поддерживать наступление пехоты.

– Чего же вы глядели? – почти кричал лейтенант, – Немцы у вас под носом минировали все подступы к деревне, а вы ушли в деревню и постов даже не оставили. Разминируйте опушку, тогда я двинусь вперед, а подрываться до начала боя не имеет никакого смысла.

Пока шел этот спор, полк, вернее, неопределенного состава часть, почему-то сохранившая название полка, начала разворачиваться. Вся операция слепо повторяла то, что делалось накануне, и это было всего тягостнее для Григория. Опять он должен был выносить раненых какого-то батальона, уже не роты, и опять он не понимал, где граница фронта, занимаемого этим батальоном, кто командир и что он должен делать, имея при себе только один индивидуальный пакетик, которым самое большее можно было перевязать одного легко раненого.

Немцы пока не замечали или делали вид, что не замечают шума, поднятого разворачивающейся частью и танками. Видимо, у них не было артиллерии и мало патронов. Старший санитар пропал, как только кончилось занятие рубежа атаки. Григорий и рослый парень заняли одну из вырытых накануне ямок, сделанную в минометной воронке. Впереди них лежали прибывшие накануне солдаты, среди которых было много татар. Татары тихо переговаривались, не совсем правильно выговаривая русские слова.

Может быть, все и не так страшно? – подумал Григорий, – может быть, немцы разбиты нашей артиллерией и взять деревню будет совсем не трудно?

Наконец, все заняли позиции, залегли, и в лесу водворилась тишина. Только мороз был такой, что деревья трещали. Можно было удивляться, почему среди русских почти не было обмороженных, Григорий всё время ждал сигнальных ракет, а их всё не было. Так прошло часа полтора. Далеко влево блеснул желтый свет. Ракета! Григорий ее чуть не пропустил. Рядом загорелась такая же красная звезда. Ракеты выбросили где-то далеко. Может быть, готовится перекрестное наступление? – пронеслось в мозгу Григория.

Опять, как вчера, затрещали ружья и пулеметы. Оба танка открыли огонь. Треск крупнокалиберного пулемета танкетки, стоявшей сзади Григория, был так силен и резок, что барабанные перепонки заныли от боли. На этот раз командование видимо принимало все меры к тому, чтобы поднять цепи для атаки. Ругательства командиров едва не заглушали треск пулеметов. Немцы сразу стали отвечать с той же интенсивностью, как накануне. Татары по одному стали перебегать к опушке. Одного ранило в руку, Григорий подбежал к нему, чтобы помочь, но тот сам очень поспешно побежал в тыл. Дойдя до опушки, татары залегли и уже больше не поднимались. Вдоль леса тянулось два ряда какой-то проволоки. Очевидно, там начиналось минное поле. Ругань замолкла. Танкетка сзади продолжала раздирать слух невыносимым треском. Все больше и больше было убитых и раненых, но ни к одному раненому Григорий не успевал подойти. Легко раненые убегали в тыл сами, тяжело раненых выносили товарищи, выходя таким образом из-под немецкого огня. Понемногу стало светать. Приказа об отступлении всё не было. Огонь замирал сам собой. Григорий со вторым санитаром лежали в снежной яме у самой опушки. Впереди, в такой же яме, лежали два татарина, а в двух шагах от них взводный или отделенный командир.

– Чего вы, ребята, не стреляете? – долетел до Григория встревоженный шопот командира, боявшегося, наверно, вышестоящего начальства. Ребята угрюмо молчали.

– Стрельните хоть по разу, черти! – настаивал командир.

Григорий приподнял голову. Один татарин взял лежавшую рядом с ним винтовку, высунул дуло из укрытия и выстрелил, не целясь. В этот момент откуда-то спереди раздался крик:

– Санитары, санитары…

– Это не наша рота, – проворчал лежавший рядом с Григорием санитар, не поднимая головы.

– Санитары, санитары, – продолжался безнадежный крик.

– Надо пойти, – сказал Григорий, приподнимаясь.

Крик доносился из кустов, острым мысом врезавшихся в поле, расстилавшееся перед опушкой.

– Это не наши. Это пулеметчики туда выдвинулись, – сказал второй санитар, тоже поднимаясь.

– Санитары, санитары, – крик был полон отчаяния и безнадежности.

– Надо идти, – сказал Григорий и быстро побежал к опушке.

Григорию казалось, что он некоторое время слышал за собой шаги своего товарища, но вскоре незаметно для себя он очутился один перед проволокой, окутывавшей опушку. Григорий остановился в нерешительности, оглянулся и увидел рядом с тем местом, где стоял, заросшее черной щетиной лицо комиссара. Комиссар лежал в цепи и, как другие, не решался преодолеть минное поле. Круглые совиные глаза на минуту остановились на Григории и отвернулись в сторону. Григорий спрятался за куст и выпрямился. Деревня была скрыта небольшим пригорком. Из-за него высовывалась одна крыша почти полностью и несколько других крыш только коньками и трубами. Между опушкой и крышами было открытое поле шириной в 300–400 метров. Справа от Григория, там, где кустарник клином врезался в поле, вдоль него шел широко растоптанный след к самому дальнему кусту, метров на 70 в поле. Там стоял замолкший пулемет. Около пулемета копошилась черная фигура, склонившаяся над чем-то, что неподвижно лежало в взрыхленном снегу.