Сегизмунду запросто, без ненужных расследований регистрировал любого доставленного к нему ребёнка как родившегося в муниципалитете Ильеуса (штат Баия, Бразилия), даже когда было очевидно, что он родился намного позднее пожара в нотариальной конторе. Он не был ни придирой, ни педантом, нотариус просто не мог быть таким в Ильеусе в начале эры какао. В то время подделка документов, фальсификация актов земельных обмеров и прав собственности на землю, подложные закладные были обычным делом, и нотариальные конторы играли важную роль в борьбе за захват и освоение лесов. Как тут отличишь фальшивый документ от подлинного? До глупых ли тут формальностей вроде места и точной даты рождения ребёнка, когда ты в любую минуту можешь погибнуть в перестрелке, или от рук наёмного убийцы, или в смертельной ловушке. Жизнь прекрасна и переменчива, так зачем старому Сегизмунду копаться в названиях каких-то местностей? Какое значение, в самом деле, имеет то, где родился регистрируемый бразилец: в сирийской деревне или в Феррадасе, на юге Италии или в Пиранжи, в Траз-уш-Монтиш[68] или Риу-ду-Брасу?[69] У старика Сегизмунду хватало неприятностей с документами на право владения землёй, так зачем ему затруднять жизнь почтенных граждан, которые хотели всего лишь по закону зарегистрировать своих детей? Он просто верил на слово этим симпатичным иммигрантам, которые приходили с заслуживающими доверия свидетелями, уважаемыми людьми, чьё слово стоило иногда больше любого официального документа, и принимал от них скромное вознаграждение.

А если случайно в его душу и закрадывалось какое-нибудь сомнение, то более высокая плата за регистрацию и свидетельство, отрез на платье для жены, курица или индейка к обеду примиряли нотариуса с его совестью. Дело в том, что он, как и большинство его земляков, судил, настоящий ли это грапиуна, не по месту рождения, а по его работе на благо края, по тому, смело ли он вторгался в сельву и встречал смерть, по количеству посаженных какаовых деревьев или открытых лавок и магазинов, по его вкладу в развитие региона.

Таковы были взгляды ильеусцев, их полностью разделял старик Сегизмунду, человек с богатым жизненным опытом, широкими взглядами на жизнь, не отличавшийся принципиальностью. Его знания и ум служили региону какао. Что касается принципиальности, так не благодаря же ей росли города на юге Баии, прокладывались дороги, закладывались плантации, развивалась торговля, сооружался порт, воздвигались здания, выходили газеты, и какао экспортировалось во все страны мира! Всё это – результат перестрелок и засад, поддельных документов о правах на землю, убийств и других преступлений, всё это – благодаря бандитам и авантюристам, шулерам и проституткам, крови и мужеству. Однажды Сегизмунду проявил принципиальность.

Дело касалось обмера лесов Сикейру Гранди, ему предложили слишком мало за подделку документов, и его принципиальность сразу выросла. В результате его контору сожгли, а в ногу всадили пулю. Пуля, правда, попала в ногу случайно: случайно, поскольку целились в грудь Сегизмунду. С тех пор он стал менее принципиальным и более уступчивым – настоящим грапиуной, и слава Богу. Поэтому, когда он скончался в возрасте восьмидесяти лет, его похороны превратились в настоящую демонстрацию, демонстрацию уважения к человеку, который в этих краях был примером патриотизма и служения закону.

Так с благословения этого почтенного гражданина в один прекрасный день, весьма далёкий от дня его рождения, Насиб, одетый в зелёные штаны из французского бархата, стал полноправным бразильцем.

На капитанском мостике корабля, ожидающего лоцмана, стоял довольно молодой человек, хорошо одетый и тщательно выбритый, и смотрел на город с немного мечтательным видом. Что-то, может быть, чёрные волосы или восточные глаза, придавали ему романтический вид, из-за чего женщины сразу обращали на него внимание. Но твёрдая линия рта и волевой подбородок выдавали в нём человека решительного, практичного, который знает, чего он хочет, и умеет этого добиваться. Капитан, с дублённым ветрами лицом, не выпуская трубку изо рта, протянул ему бинокль. Мундинью Фалкан взял его, заметив при этом:

– Он мне не нужен… Я знаю тут каждый дом, каждого человека. Как будто я родился здесь, на этой набережной. – Мундинью указал пальцем. – Вон то здание слева, рядом с двухэтажным особняком, – мой дом. Могу сказать, что и набережную построил тоже я…

– Земля большого богатства, за ней будущее, – заметил со знанием дела капитан. – Только вот вход в бухту портит всё дело…

– Это мы тоже решим, – заявил ему Мундинью. – И очень скоро.

– Да услышит вас Господь! Каждый раз, когда я сюда захожу, я трясусь от страха за своё судно. На всём севере нет бухты хуже.

Мундинью поднёс к глазам бинокль. Он увидел свой дом, современное здание, для строительства которого он привёз архитектора из Рио, особняки на набережной, сад вокруг виллы полковника Мисаэла, колокольню церкви Сан-Жоржи, ватагу школьников.

Стоматолог Озмунду в одном халате вышел из дома на пляж. Он всегда купается в море очень рано, чтобы не эпатировать публику.

На площади Сан-Себастьян ни души. В баре «Везувий» закрыты все двери. Ночью ветер повалил рекламный щит у кинотеатра. Мундинью внимательно, даже с некоторым волнением рассматривал каждую деталь. Ему и правда всё больше и больше нравился этот край, он не жалел о безрассудном порыве, который занёс его сюда несколько лет назад, словно корабль без руля и ветрил, когда он искал хоть какой-то спасительный берег. Но эта земля не была «хоть каким-то берегом». Это была зона какао. Разве есть место лучше, чтобы вложить свои деньги и приумножить капитал? Достаточно обладать деловой хваткой, усердием, коммерческим чутьём и смелостью. У него было всё это и даже больше: женщина, которую нужно забыть, запретная страсть, которую нужно вырвать из сердца и мыслей.

В этот его приезд в Рио мать и братья единодушно решили, что он изменился, стал другим. Лоуривал, самый старший из братьев, как всегда с выражением скуки на лице, был вынужден снисходительно признать:

– Никаких сомнений, малыш повзрослел.

Эмилиу улыбался, посасывая сигару:

– И зарабатывает денежки. Напрасно мы позволили тебе уехать, – обратился он теперь к Мундинью, – но кто мог представить, что у нашего юного шалопая есть деловая хватка? Здесь ты ни к чему, кроме попоек, интереса не проявлял. Поэтому, когда ты уехал, забрав свои деньги, мы не сомневались, что это очередное твоё сумасбродство, но на этот раз ты перешёл все границы. Что нам оставалось делать? Только ждать твоего возвращения, чтобы наставить тебя на путь истинный.

Мать сказала почти сердито:

– Он уже не мальчик.

На кого она сердилась? На Эмилиу за его слова или на Мундинью, который больше не приходит к ней просить денег, промотав вполне приличную сумму, выдаваемую ему на карманные расходы? Мундинью позволил им выговориться, он получал удовольствие от этого разговора. Когда им больше нечего было сказать, он объявил:

– Теперь я думаю пойти в политику. Буду куда-нибудь баллотироваться. Может быть, в парламент… Мало-помалу я становлюсь там важной персоной. Что ты скажешь, Эмилиу, когда увидишь, как я поднимаюсь на трибуну палаты, чтобы ответить на одну из твоих льстивых речей в адрес правительства? Я хочу избираться от оппозиции…

В большой чопорной гостиной их фамильного особняка, обставленной помпезной мебелью, где царила их мать, величественная, седовласая, с надменным взором, собрались для разговора все три брата. Лоуривал, который заказывал свои костюмы в Лондоне, никогда не согласился бы стать депутатом или сенатором. Он отказался даже от министерского кресла, когда оно было предложено. Губернатор штата Сан-Паулу? Кто знает, может, и согласился бы, если бы его избрали единогласно. А вот Эмилиу был депутатом федерального парламента, его переизбирали несколько раз без всяких проблем.