Доктор не был доктором, Капитан не был капитаном. Так же, как большинство полковников не были полковниками. Лишь немногие фазендейро в первые годы Республики[49], когда начали возделывать какао, приобрели патент полковника Национальной гвардии. С тех пор повелось так: хозяина плантации какао урожайностью более тысячи арроб[50] стали называть полковником. В Баии это звание не имело никакого отношения к армии, а лишь свидетельствовало о богатстве фазендейро. Жуан Фулженсиу, любивший высмеивать местные нравы, называл их «полковниками жагунсу», поскольку многие принимали активное участие в борьбе за землю.

Кое-кто из молодёжи даже не знал этого звучного и благородного имени – Пелопидас ди Ассунсан д’Авила – настолько они привыкли называть его уважительно Доктором.

Что же до Мигела Батисты ди Оливейры, сына покойного Казузиньи, который занимал пост префекта в начале борьбы за землю и сколотил состояние, но умер в нищете (о его добросердечии до сих пор вспоминают старые кумушки), то его прозвали Капитаном ещё в детстве, когда он, неугомонный и дерзкий, командовал своими ровесниками. Оба они были городскими знаменитостями и давними друзьями. Все жители города разделились на два лагеря и постоянно спорили, но так и не могли решить, кто из них двоих лучше владеет ораторским искусством. При этом не забывали и адвоката Эзекиэла Праду, непобедимого в судебных спорах.

В национальные праздники – 7 сентября, 15 ноября и 13 мая[51], во время празднования Рождества и Нового года c рейзаду[52], презепиу[53] и бумба-меу-бой[54], на церемониях по случаю приезда в Ильеус писателей из столицы штата – жители города наслаждались речами Доктора и Капитана и в очередной раз спорили, кто из них лучший.

В этом давнем, многолетнем споре никогда не удавалось достичь единодушия. Одни предпочитали цветистые монологи Капитана, в которых сочные эпитеты следовали друг за другом стремительным галопом, а модуляции его хрипловатого голоса вызывали исступлённые рукоплескания; другим больше нравились длинные витиеватые сентенции Доктора, его эрудиция, о которой свидетельствовало огромное количество цитируемых авторов, и обилие сложных предложений, где, как жемчужные зёрна, блистали такие редкие книжные слова, что лишь немногие знали их истинное значение.

Даже сёстры Дус Рейс, отличавшиеся удивительным единодушием, в данном вопросе разделились. Хрупкая и нервная Флорзинья восторгалась взрывным характером Капитана, его фразами вроде «блистательная заря свободы», она наслаждалась вибрациями его голоса в конце каждого предложения. Кинкина, дородная и весёлая Кинкина, предпочитала эрудицию Доктора, его архаичный лексикон, его велеречивость, когда он, потрясая воздетым перстом, восклицал: «Народ, о мой народ!» Они спорили между собой, вернувшись с приёмов в префектуре или с праздников на городской площади, как спорил весь город и не мог прийти к единому мнению.

– Я ничего не поняла, но это так красиво… – заявляла Кинкина, поклонница Доктора.

– Меня аж озноб бьёт, когда он говорит, – вступалась Флорзинья за Капитана.

Все помнили те дни, когда на площади перед церковью Сан-Жоржи на украшенной цветами трибуне выступали по очереди Капитан и Доктор – первый как официальный оратор поэтического кружка имени 13 Мая, второй – от городского объединения любителей шарад и литературы имени Руя Барбозы. Все прочие ораторы куда-то подевались (даже учитель Жозуэ, чьё лирическое словоблудие пользовалось успехом у девочек из монастырской школы), и в торжественной тишине на трибуну поднимался то смуглый импозантный Капитан, в безупречном белоснежном костюме, с цветком в петлице и рубиновой булавкой в галстуке, похожий своим горбоносым профилем на хищную птицу, то худенький, почти совсем седой Доктор, маленький и нервный, как юркая птичка-щебетунья, в неизменном чёрном костюме, рубашке с отложным воротником, крахмальной манишкой и в пенсне, прикреплённом к пиджаку ленточкой.

– Сегодня выступление Капитана было фонтаном красноречия, – раздавались замечания. – Какой великолепный язык!

– Только смысла мало. Зато в речах Доктора всегда есть суть. Он просто ходячая энциклопедия!

Только доктор Эзекиэл Праду мог составить им конкуренцию в тех редких случаях, когда он, почти всегда в дымину пьяный, поднимался на трибуну не в зале суда. У него также были бесспорные достоинства. Что же касается судебных прений, то тут публика была единодушна: с ним никто не мог сравниться.

Пелопидас ди Ассунсан д’Авила происходил из семейства Авила, португальских идальго, обосновавшихся в этих краях ещё во времена капитаний. Так, по крайней мере, утверждал Доктор, основываясь на семейных архивах. Авторитетное мнение историка, с ним не поспоришь.

Потомок знаменитых Авила, чей особняк, превратившийся в чёрные руины, окружённые кокосовыми пальмами, возвышался на берегу океана между Ильеусом и Оливенсой, Доктор с другой стороны происходил от неких Ассунсанов, лавочников и плебеев. К его чести нужно сказать, что он одинаково ревностно хранил память о тех и других. Конечно, Доктор мало что мог рассказать о своих предках по линии Ассунсанов, в то время как летопись семьи Авила была богата историческими событиями. Скромный государственный служащий на пенсии, Доктор жил в воображаемом мире триумфа и величия – в воспоминаниях о прошлой славе семейства Авила и размышлениях о славном настоящем Ильеуса. О семействе Авила, их подвигах, их родословной он уже много лет писал обширный подробнейший труд. Что до прогресса Ильеуса, то Доктор был пылким его пропагандистом и бескорыстным подвижником.

Отец Пелопидаса был разорившимся потомком Авила по боковой линии. От благородного семейства он унаследовал лишь имя и аристократическую склонность к праздности. Женился он (по любви, а совсем не из вульгарного расчёта, как в своё время болтали злые языки) на плебейке Ассунсан, дочери хозяина процветающего галантерейного магазина. При жизни старого Ассунсана магазин давал такой доход, что его внук Пелопидас был отправлен учиться на юридический факультет в Рио-де-Жанейро. Но старый Ассунсан умер, так и не простив до конца дочь за её безрассудный брак с аристократом, а идальго, приобретя такие простонародные привычки, как игра в нарды и петушиные бои, проел мало-помалу весь магазин: метр за метром ткани, дюжину за дюжиной шпилек и моток за мотком разноцветной тесьмы. Так пришёл конец достатку Ассунсанов, как в своё время – величию рода Авила, и Пелопидас, который учился тогда на третьем курсе, остался в Рио без средств для продолжения учёбы. Правда, в Ильеусе, когда он приезжал домой на каникулы, его уже называли доктором – сначала дед, потом служанки и соседи.

Друзья деда нашли ему скромную должность в государственном учреждении. Он бросил учёбу и остался в Рио. Молодой человек поднимался по служебной лестнице, но с большим трудом, поскольку у него не было покровителей и полезного умения подлизаться. Через тридцать лет он ушёл в отставку и вернулся в Ильеус навсегда, чтобы целиком посвятить себя «своему труду» – монументальной книге о семействе Авила и о прошлом Ильеуса.

Книга эта сама по себе уже стала преданием. О ней говорили с тех самых пор, когда Доктор, ещё студентом, опубликовал в небольшом столичном журнале, закончившем существование на первом же номере, знаменитую статью о романтических приключениях императора Педру Второго во время его поездки на север страны и непорочной Офенизии из рода Авила, хрупкой и романтичной.

Статья молодого студента осталась бы в полной безвестности, если бы по чистой случайности журнал не попал в руки одного писателя-моралиста, папского графа[55] и члена Бразильской академии литературы. Ярый защитник добродетелей монарха, граф счёл, что этот «злобный анархистский пасквиль» задел его собственную честь, поставив «выдающегося человека» в смешное положение воздыхателя, вероломного гостя, флиртующего с невинной девушкой, чью семью он прославил своим посещением. Граф на великолепном португальском языке XVI века разгромил дерзкого студента, приписав ему намерения и цели, которых Пелопидас никогда не имел.