Завод. Как много в этом слове для сердца пролетарского слилось, как много в нём отозвалось. Это же махина, где по рельсам поезда ходят, где всё гудит, свистит, громко стучит в штамповочных цехах по башке и ухает в ушах сквозь наушники весёлым громом, а в литейке жара, пекло и дым коромыслом!

Вот он наш Горьковский Автозавод! Большой город в большом городе Горьком на Волге матушке реке. А сколько народищу топает к шести часам утра на родную заводскую проходную, что в люди вывела меня? Минимум тысяч тридцать. Это примерно как на футбол в «Лужники», и то когда там играет «Спартак»!

Но мы, передовой советский класс, которому все дороги в СССР настежь, на футбол ходим, разве только пиво попить и семечки лузгать. Потому что настоящая страсть и гордость — это хоккейное «Торпедо», гроза чемпионов! Ведь пролетарские хоккеисты никогда не сдаются! Примерно так думал Ванька Тафгаев, гордо шагая в плотном людском потоке в знаковый день — понедельник 30 августа 1971 года.

«Эх, хорошо в стране Советской жить! Так и хочется сейчас крикнуть во всю свою богатырскую грудь — зае…ись!» — подумал Иван, кивая знакомым мужикам и подмигивая многим интересным заводским женщинам, с которыми Тафгаева связывали самые крепкие дружеские отношения.

— Ванюха, здоров! — Вылез с боку и просипел тщедушный Данилыч, коллега из ремонтно-инструментального цеха. — Чё так одеколоном намарафетился? С трёх метров в нос сшибает!

— У Маринки вчера посидели, отметил, вот чуть-чуть не рассчитал, а теперь попробуй, унюхай через «Тройной»! — Хохотнул Тафгаев.

— Это с какой ты Маринкой загулял? — Заинтересовался менее удачливый на женском фронте работяга. — Из копировального? Или со сборки колёс?

— Ты же знаешь, я не трепло, — хмыкнул довольный проведённым накануне уик-эндом Иван. — Так что не скажу, а то у неё свадьба через неделю, зачем же такую бабу хорошую компрометировать.

— Ну, ты паря и ходок, — с завистью посмотрел на богатырски сложенного двадцати пятилетнего парня Данилыч, у которого всё самое яркое из жизни осталось в далекой молодости.

Мужики вдвоём миновали проходные, где взяли пластиковые пропуска и по широкой внутризаводской улице потопали к мощнейшему сооружению, к своему зданию Кузовного корпуса. Кого только не было понапихано в этом эпическом промышленном строении из железа, стекла и бетона. И цеха штамповки, и цеха сборки, и ремонтные помещения, и это только первый этаж! А на втором: инженеры с карандашиками, профком, партком, библиотека, красный уголок, столовая и конечно, душевые с раздевалками. А ещё в корпусе был третий этаж, четвёртый, где тоже кипела заводская жизнь, где ковалась советское счастливое автомобильное будущее.

— Поверь мне Ваня, — сипел Данилыч, — скоро в каждой семье будет по машине. И даже по две.

— Да, — почесал мощный затылок Тафгаев. — Опохмелиться бы, а? А то башка трещит, спасу нет. Зря пиво с водкой вчера смешали.

— Сейчас Казимир Петрович придёт, — стрельнул глазами по сторонам товарищ по труду, у которого тоже трубы горели. — Может, осталась ещё заначка? Хотя, вряд ли. В пятницу не помню даже как домой вернулся.

— Как вернулся? — Хохотнул Тафгаев. — Я тебя дотащил. Передал твоей супруге с рук на руки под расписку. Ладно, пойду, поработаю что ли. А то набросали всякого железа. Там проточить, там шлифануть. Там фаску срезать. В обед заскочу в медпункт к Ольге Борисовне. Может сжалиться над рабочим классом? Придётся конечно чуть-чуть попотеть… Только никому не слова!

— Могила, Ванюха. Ты же меня знаешь! — Прыснул от смеха Данилыч, представляя, Ольгу Борисовну в самом срамном виде.

Вот чего Иван Тафгаев не любил, так это понедельник, реже вторник, ещё реже среду. К четвергу уже наступало безразличное привыкание к монотонному процессу работы на фрезерном станке. А вот пятница — была маленьким праздником, которую он часто заканчивал в приятном женском обществе. Ну, нравился Иван бабам. Высокий, метр восемьдесят семь или того выше, физически развитый, руки сильные, как у атлета. Лицо, говорили, что мужественное. Что характерно без прыщей и оспин.

Тафгаев тяжело вздохнув, взял в руки чертёж и сравнил его с лежащей на металлической тумбочке деталью, в которой не хватало нескольких глухих отверстий.

— Опять в приспособе брак сделали, а мне теперь мучайся, — пробухтел он себе под нос, после чего в шпиндель вставил сверло нужного диаметра, и аккуратно по разметке пошёл растачивать не достающие глухие отверстия.

Процесса ввода сверла в отверстие, сразу же перенёс фантазию Ивана к вчерашнему романтическому вечеру под магнитофон и водочку. А белая смазочно-охлаждающая жидкость, которая сейчас лилась на сверло, выстроила в сознании фрезеровщика чёткий кульминационный момент последней ночи прощальной с Маринкой.

«И что она нашла в этом хлюпкие из института? — зло подумал Тафгаев, выполняя свою основную работу чисто автоматически. — Эх, какую девку можно сказать с фрезы сняли! Страстная, заводная, а какая фигура — песочные часы! Грудь — троечка, минимум. Говорит, что со студентиком своим ей интересно, есть о чём поговорить. Сучка! Ничего, заявление в школу рабочей молодёжи уже написал, закончу восьмой класс, может, тоже куда поступлю!»

Иван даже взмок от такого количества лишних размышлений в своей голове. И даже не заметил, как первое инструментальное приспособление довёл до нужной по чертежу кондиции.

— Быстрее бы обед! — Пробурчал он себе под нос.

И когда на больших белых часах, которые были прикручены высоко на стене прямо в цехе, наконец-то, маленькая стрелка показал цифру десять. Тафгаев быстро смахнув непослушную металлическую стружку со стола, сразу же, не забегая в столовую, рванул в медпункт.

— Чего тебе? — Недовольно бросила Ольга Борисовна, когда Иван уселся на белую кушетку.

И хотя сорокалетняя медсестра, которая ещё не утратила своей женской привлекательности, итак знала, что Тафгаеву надо, всё равно решила от заранее заведённого сценария не отступать.

— Ольгочка, милая, температуру бы померить, — хитро улыбнулся фрезеровщик. — Кажись, простудился. Вчера из реки спас утопающего, а сам на сквозняке простыл.

— Некогда сейчас, — пробурчала женщина и прошла мимо, чтобы закрыть дверь, и как только защёлка щёлкнула, сильные руки фрезеровщика тут же сжали её шикарную немного полную фигуру.

— Что ты делаешь? — Разволновалась как в первый раз Ольга Борисовна.

— У нас в инструментальном, шлифовка глухих отверстий самое ответственное дело, — горячо прошептал медицинскому работнику в ухо Иван.

— Дурной, баб тебе молодых мало что ли? — выдохнула со стоном медсестра.

— А я в паспорт не заглядываю, главное чтобы человек был хороший, — закончил короткую теоретическую вводную часть Тафгаев и приступил к практике, в которой он, возможно, был одним из лучших в городе, где родился великий писатель Максим Горький.

Чем хорош большой завод? Тем, что в нём всегда найдутся укромные места, где работягу не достанет никакой народный контроль, ни профком, ни партком, и даже мастер и тот поймает не сразу. Вот такой закуточек и был у мужиков из ремонтно-инструментального цеха. И в понедельник после обеда посидеть здесь можно было даже лучше, чем в санатории.

Вот и сейчас на столике, под который приспособили ящик из-под заготовок, поверх нежно расстеленной свежей газеты «Труд» водрузили заветный пузырёк с белой жидкостью. И пока Данилыч бегал с чайником за питьевой водой, Тафгаев расслабленно растянулся на старом в темных пятнах кресле. Напротив него на рабоче-журнальном столике Казимир Петрович, худой мужчина лет сорока, с философским спокойствием нарезал принесённые из дома солёные огурцы.

— И как только тебе врачиха даёт спиртик этот? — Недоумевал Казимир. — Я всего один раз просил у неё немного для компресса. Так меня послали неудобно куда сказать. А ты ну прямо волшебник.