– Приветствую тебя, Всеволод Никитич, в лучшем заведении Марь-города… точнее, – Ипполит горестно вздохнул и развёл руками, – в том, что от него осталось…

– Вижу, гульба барчат прошла на славу.

– Какая там гульба, колотня и разбой один! Изневога!

Женщина за его спиной всхлипнула. Отвисшие щёки её мелко затряслись, готовые принять на свою благодатную почву реки слёз, но она сдержалась. В отличие от Ипполита.

Бухнувшись на колени, корчмарь запричитал, голося не шибко громко, из опаски разбудить спящих.

– Всеволод Никитич, защити! Вишь, какое разорение приспешники мне учинили. Уж ни единого стола, ни миски целой не осталось. Всю снедь пожрали ако саранчи орды, вина запасы подчистую вылакали. Девок распутных зазвали и блуду придаваютися. Пежаться прямо на столах. Вопежь тетёшек на всю округу слышно. Срамота! А чуть заикнёшься об оплате, так наградят оплеухой али тумаком. Ни медного гроша не дали, ни полушки, сучьи дети! Разупали гнёздышко моё, изничтожили…

– Ипполит. Да ты никак ополоумел. Вставай. Где ж это видано, чтобы вольный человек в ногах валялся.

– Нет, не встану. Пошто мне воля без маво «Златого Петушка».

– Хватит плакаться, тебе говорят. А насчет гулящих девок, так они тут у тебя всегда водились, так что не бреши. Ты мне лучше ответь, где Митька Калыга?

– Тютюря-то? Так наверху куражился. Шкаф заморский, лаком крытый в щепки изрубил, стервец! Занавеси с камки, серебром шитые, пожёг. Урону-то нанёс, урону… – снова горько запричитал Ипполит.

– Я же тебе сказал, не скули. Не всё так плохо…

– Тебе, Всеволод Никитич, хорошо говорить, вот только сухой по мокрому не тужит. Поелику не твоё хозяйство на глазах изводят, не твою супружницу грозятся… э… таво…

– Отпежить?! – не поверил Всеволод, с сомнением поглядывая на неприглядную, дородную бабищу, всхлипывающую за спиной кабатчика. Похоже, опричники намедни действительно страшно напились.

– Во-во, – поддакнул Ипполит. – Не сегодня-завтра корчму по ветру пустят, и что тогда? С сумой по миру пойдем!

– Повторяю, не канючь. Погляжу, что для вас можно сделать. Сами ж пока схоронитесь, да сидите словно мыши. И что бы ни случилось, носа наверх не казать. Ясно?

Подождав, пока чета корчмарей скроется в своём убежище, Всеволод принялся подниматься по узкой тёмной лестнице, ведущей на второй этаж.

Здесь было тихо и на удивление свежо. Коридор с двумя рядами комнат, предназначенных для постояльцев, заканчивался выходящим на внутренний двор двустворчатым окном с распахнутыми настежь ставнями. Толкнув первую попавшуюся дверь, воевода заглянул внутрь. Небольшая пустующая коморка больше походила на чулан и явно предназначалась не для состоятельных гостей. Из убранства – лишь стол с табуретом, да сундук, окованный железными полосами.

Всеволод не стал здесь задерживаться. Пройдя несколько шагов вперёд, он заглянул в следующую комнату.

В этот раз опочивальня оказалась больше, светлее, богаче. Застеклённое окно украшали парчовые занавески, окантованные витым шнуром с кистями, пол застилала побитая молью шкура крупного медведя, а в углу высился заляпанный потёками воска напольный канделябр. Стоящий в центре комнаты круглый столик нёс на себе серебряное блюдо, на котором хаотично разметались похожие на гадальные руны ореховые скорлупки, половинки раковин запечённых на углях моллюсков и несколько огрызков мочёных яблок. Рядом с блюдом скобяной семейкой примостился медный кумган отделанный чеканкой и три кубка с остатками вина. Стремясь подчеркнуть напускную роскошь, предприимчивый Ипполит повесил на стене комнаты шпалеру. Старый, вытертый до блеска гобелен, изображал сцену травли вепря. Правда, не вполне удачно. И если в тёмном, разлохмаченном пятне ещё угадывались очертания кабана, то преследователей зверя рука ткача не пощадила вовсе. Оставалось лишь догадываться, что изображают вытянутые, бело-серые силуэты. Свору собак? Кавалькаду охотников?

Всеволод терялся в догадках.

Под спасающим свою шкуру секачом, на поистине царском ложе, устланном пуховой периной возлежал не кто иной, как Митька Калыга. Две посапывающие румяные девки прильнули к его широкой груди, покрытой светлыми курчавыми волосами. Вокруг кровати прямо на полу валялись смятые комки одежды.

Предводитель опричников был молод. На четыре года старше Петра, сына князя, он в свои двадцать уже успел показать, на что способен. А способен Митька оказался на многое. Ни одна крупная свора, ни одна охота, барский пир иль братчина не обходилась без его участия и диких выходок, заканчивавшихся либо потасовкой, либо поджогом, либо безудержным, лихим погромом. Впрочем, в ратном деле Митька себя тоже знатно проявил. Во всём княжестве Ярополка было не сыскать рубаки отчаянней и искусней, чем Калыга. Из-за характера опричника многие в Марь-городе точили на Тютюрю зуб, но благодаря его умению махать мечами предпочитали терпеть обиды молча. Со своими марморисскими искривлёнными клинками опричник не расставался никогда. Вот и сейчас пара сабель тёмного булата стояли спрятанные в лакированные ножны у изголовья кровати, на которой, шевеля закрученными, напомаженными усами спал Тютюря. Навершия обтянутых ремнями рукоятей, стилизованные под свившихся в спираль драконов, поблёскивали в сумраке самоцветными камнями.

Всеволод, пройдя в центр комнаты, остановился у столика и наполнил кубок. Кумган тихо звякнул о поднос и этот приглушённый, едва слышный звук разбудил одну из девушек. Сладко потянувшись, она лениво приоткрыла припухшие веки. Однако заметив в комнате воеводу, соня тут же встрепенулась и посмотрела на него с нескрываемым испугом. Пихнув в бок подружку, тетёшка села на постели, стыдливо прикрываясь одеялом. Всеволод, пригубив из кубка, молчаливым кивком указал на дверь. Вино в кувшине было чересчур сладким, и воевода, поморщившись, поставил посудину на место. Тактично отведя глаза, он терпеливо ждал, пока блудницы, собрав в охапки одежду, не скроются за дверью. Когда шлёпанье босых ног и тихое хихиканье в коридоре стихло, Всеволод подавил в себе страстное желание разбудить Калыгу, громко стукнув медным кувшином о поднос. Вместо этого он подошёл к окну и распахнул занавесы.

Яркий полуденный свет ворвался в комнату, слепя и разгоняя тени. Человек на кровати вскинул руку, прикрывая глаза. Сонно заморгал. Скривился. Резко сел, но тут же застонал, обхватив ладонями бритые виски.

– А-а, сучий потрох! Кто посмел!?

– Князь Ярополк шлёт тебе приветствие, Митрий. И наказывает пойти с дружиной в поход, дабы выяснить, кто на границе его владений людей и скот изводит.

– Волк, ты штоль? – Митька оторвал ладони от лица, мутным взглядом зелёных глаз уставился на воеводу и, сильно пошатываясь, встал. Нетвёрдо держась на ногах, Калыга подошёл к столу и жадно приник к узкому носику кумгана. Придерживая крышку пальцем, он запрокинул голову и в несколько глотков опростал посудину. Отёр усы. Отбросил пустой кувшин в сторону. Рыгнул. Снова хмуро, исподлобья посмотрел на молчащего Всеволода. – Ах. Голова трещит, – пожаловался он, – так что ты там гуторишь, воевода?

– Завтра в путь идём с дружиной. На Зареченские топи. Посему, будь любезен, приведи своих людей в порядок, да и себя тоже, – повторил Всеволод холодно, натягивая на лицо бесстрастную маску, стараясь, чтобы ни одна эмоция не отразилась на лице. Тютюря был не тем человеком, пред которым он мог позволить себе потерять самообладание.

– Надо ж! Значит, в поход меня зовёт наш князь, – опричник, покачиваясь, выпрямился и упёр руки в бока, видимо забыв, что из одежды на нём нет и нитки. – И кого гонцом прислал?! Вымеска крепачьего. Без году холопа. Кем там, по сплетням, была твоя мать? Ключницей? Портомойкой? Не знаю даже, которому из слухов больше верить. Нет, не уважу Ярополка. Никуда не поеду. Уж ежели я ему так надобен, пущай пришлёт кого-то более достойного несть его слово, чем дворовый пёс без роду и племени. Али ещё лучше, пусть самолично сюды на поклон заявится, да и попросит так, как следует просить наследника рода Калыган.