Каждый сам хоронит своих мёртвых

Воистину придёт час, когда настанет конца мира.

Во ночи темной воссияет звезда Полынь,

Коя яринным1 светом очи людям станет застить.

И падёт с небес семя злочинное в землю воглую,

И проклюнется в ней ростком извиваючимся ако червь,

Ако змея хладная, наполненная смертным ядом,

И цветие даст, и плод взрастит на погибель человека…

Пророчество св. Прокопа.

Септрен VII/2

Несмотря на майскую жару, в княжеских палатах царствовала прохлада. Дышавший парной хмарью зной не проникал сюда даже через распахнутые ставни, сквозь которые доносился гул шмелей, роем вившихся над пышными зарослями чебушника и калины, росших прямо под окном. Утреннее солнце, освещавшее цветник, плыло по небосводу, сияя как начищенный медяк.

Немногочисленные вотчие бояре, сидящие на лавках вдоль стен светлицы, почтительно молчали, всеми силами стараясь скрыть обуревавшую их скуку.

День приёма челобитных был не самым популярным при дворе у Ярополка. Выслушивать жалобы крестьян о скудном урожае, бесчинстве татей или воровстве скота, дворяне считали ниже своего достоинства, и на причуду князя, раз в неделю устраивавшего подобное «развлечение», смотрели косо, но молчали. Зная характер Ярополка, боялись возражать. Их можно было понять. Кому понравится сиднем просидеть все утро, выслушивая жалобы воняющих навозом, завшивевших крепачей, чьи беды сводятся к таким безделицам, как неурожай гороха или спор за межу в десятину с четью. Вот только сегодня речь зашла не о пропавшей козе и не о красном петухе, пущенном в соседскую скирду.

Нет, сегодня речь зашла вовсе не об этом.

Болотник стоял перед князем на коленях и отчаянно робел. Заикался, путался в словах и мямлил. Рассказ его в своей неспешности походил на пролитую по столу опару. Как жидкое тесто, капающее с края столешницы на пол, превращается в бесформенную лужу, так и слова зареченца покидали уста в несвязном лопотании. Понять что-либо путное средь бесконечных эканий, плевков в бороду и запинок было сложно, но постепенно дело стало проясняться. Воевода Всеволод Никитич заметил, как посмурнело лицо князя.

– Эвоно как… таво… Скверность все растёть, говрю, – бубнил болотник, выпучив глаза и комкая в руках войлочную шапку, – …како пошесть моровая по лесу ползеть, говрю, буйствует все злей.

Судя по бьющему в нос запаху, проситель, и так не блиставший красноречием, усугубил свое косноязычие чаркой-другой ржаного самогона. Алкоголь он принял, несомненно, в целях поднятия боевого духа, чай не каждый день доводится предстать пред князем. Перегар от ржанки воевода чувствовал, даже стоя здесь, за резным троном, на котором сидел князь Ярополк Митич, а уж что творилось в «окрестностях» селянина трудно было и представить.

– Растёт… не по дням, а энто… по часам, – гнул своё болотник, – Мокошь родить перестала… скотину в пажити не выгонишь… испужоная стоить, из хлева выходить боица… Домовые по хатам обнощь воють. Зверьё все сгинуло… Лес захирел, хворает. Скверность государь. Энто… таво… коли не посечь гадину, животов не убережём… Сев не за горами, а помочи ждать неоткуда… токма на тебя и уповаем… спасенья вельми просим, государь.

Ярополк, задумавшись, молчал. Нахмурив брови над светло-серыми глазами и благородным, украшенным горбинкой носом, который был слегка великоват, он смотрел на крепача сквозь полуопущенные веки. Скрестив руки на шарообразном навершии короткого падога и уперев в них подбородок, Ярополк оценивал стоящего пред ним человека. Князь словно бы решал, стоит ли его повесить, отходить плетьми или же и вправду слать подмогу.

Ещё не старый, сорока зим от роду, владетель Марь-города, окрестных деревень и земель от Заречья аж до самого Чертолья, лежащего под Голым-горой, успел всем доказать, что шутить с ним не стоит. Столь значимого влияния добился он несгибаемой волей, железом и гибким, как лоза умом. Не давал спуску никому: ни князьям-соседям, ни колдунам, ни вольному лесному люду. По всему было видно, что зареченец знал это очень хорошо, поэтому и трясся, как берёзка на ветру.

– И как давно эта твоя… скверность появилась, человече?

Болотник сунул шапку под мышку и, пожевав бороду, принялся старательно загибать пальцы. Тщательно высчитав что-то, на костлявой пятерне, он сделал вывод.

– Такить, почитай с год уж будет. Отнележе2 как комет хвостатый по небу пролетал и на землю звёзды сыпалися, что просо сквозь сито дырявое. Поелику с тех самых пор мы ужо и бадняк сожгли и в травень – дерево3 поставили.

Всеволод заметил, что сидящие по лавкам бояре, наконец-то проявили интерес. Зашептались, наклонившись друг к другу, закивали головами, морща лбы. Воевода и сам хорошо помнил прошлый год. Год странный, необычный. Небывалую доселе пору, когда ночную тьму разгонял свет бегущей к горизонту, сверкающей звезды. Огненная слеза, стекая по куполу небосвода, волочила за собой зелёный шлейф хвоста. Вспомнил он и небо, щедро исцарапанное росчерками метеоров. Многие тогда твердили, что сие знамение накануне великих бедствий: мора, глада али большой войны. Но пока ничего страшного не произошло. Те же пограничные стычки с соседями, рейды по лесам, те же хвори, от которых схоронили людей не больше и не меньше, чем всегда. Привычная и размеренная жизнь Марь-города, шла своим чередом и ничем примечательным от рутины прошлых лет не отличалась. То есть не отличалась до этого момента.

– Год говоришь, – ещё сильнее помрачнел Ярополк, – Так что ж вы, сучьи дети, раньше-то молчали. Ждали, пока эта ваша скверность до Китяжского тракта дорастёт? Али самого Калиграда?

От слов князя Болотник весь сжался и поник. Снова нервно затеребил в руках вяленку, что-то едва слышно бормоча и тряся козлиной бородой.

– Такить… поначалу всё не так уж худо было… энто, значит, нам и помститься не могло чаво дурного. У кого корова али овца пропадёт… у кого дитятко. Токма в лесу такое частенько случается… грешили на медведя, дай лютого зверя…пока Скверность из трясин выходить не стала… Тогда-то мы уж всё и разумели… энто… боимся сильно, светлый князь. Не дай сгинуть… сами мы не выдюжим. Пропадём…

Ярополк надсадно крякнул, раздражённо стукнул окованным бронзой концом падога по полу, и в глазах его промелькнул недобрый блеск.

– Дети у них пропадали, – проворчал князь, – Надо ж – обычное дело! Бросить бы вас на потребство той заразе, что вы под собственным боком выпестовали, да негоже это. Не по-людски. Вы, зареченцы, хоть и на отшибе примостились, а все ж мои земли лаптями мерите. Вот только, поганцы, предпочитаете не вспоминать об этом. Тоже мне – вассалы, мать вашу! Ну да ладно. Как там бишь тебя…

– Кузьмой мя нарекли, светлый князь, но все округ кличут Карасём.

– Так вот, Кузьма, по прозвищу Карась, окажу я вам милость, хоть того вы и не заслужили. Будет вам подмога и спасенье. Пошлю дружину в…как там твоя деревенька обзывается?

– Барсучий лог.

– Во-во. В Барсучий лог. А поведёт их не абы кто, а мой собственный сын, Пётр.

Паренёк, сидящий на резном стольце по правую сторону от трона, встрепенулся, удивлённо вскинул голову. Усыпанное прыщами лицо его побледнело, но юноша тут же взял себя в руки. Скрипнув кожей новеньких сапожек с загнутыми кверху мысками, как того требовали последние веяния моды, молодой княжич вскочил на ноги. В страстном порыве Пётр стукнул себя кулаком в грудь, прикрытую атласом расшитого золотой нитью кафтана.