Тогда он впервые убил человека, но даже не успел задуматься над этим, изо всех сил стараясь выжить. Ему повезло, в отличие от многих. Покаяние пришло позже, но из-за отупляющей усталости и пережитого шока он не смог его прочувствовать в полной мере. А может быть, болезненное веселье, чувство, не имевшее ничего общего с радостью, охватившее его после первого в жизни боя, смазало впечатление от убийства. Всеволод уже не помнил.

Хрипло кашлянув, воевода поднялся с колен, отряхнул штаны. Никакими словами невозможно было описать, то, что тогда произошло. Да он и не пытался, сведя всё к короткой справке.

– Благодаря задержке, вырванной у Орды Любомиром, Андрогаст, твой дед, сумел увести из города людей к истокам Ижены, прикрыв со своей дружиной их отход, не оставив супостатам для разграбления ничего, кроме пепелища.

Позже, когда Орду совместными полками князей и конерождённых удалось прогнать назад, за горы, пленные онригары многое рассказали об осаде Камаринской Вежи. О том, как десять жалких воинов, укрывшихся внутри башни, попытались вырезать первым же штурмом, а когда сделать этого не удалось, пробовали выкурить их, затем подкупить. О том, как пять десятков доблестных нукеров полегло под стенами вежи и посрамлённый хан, полосовал нагайкой спины своих янычар и клялся, что самолично освежует каждого оставшегося в живых ороса. О том, как башня наконец-то пала, под ударами тарана, колдовством карижарских шаманов и ливнем горящих стрел, которыми её засыпали лучники ордынцев.

О жуткой вони, встретившей ворвавшихся внутрь жаждущих крови мстителей, поскольку десять дней десять человек ели, складывали своих мёртвых и справляли нужду в башне шириною в три сажени. О том, как сдирали живьём кожу с последнего, оставшегося в живых защитника вежи, а он при этом смеялся над белым, словно полотно ханом. О том, как в назидание остальным, Магра-Бей приказал оставить своих мёртвых воинов непогребёнными вокруг твердыни, которую они не могли захватить десять дней. Они рассказали обо всем.

С тех пор, прошло немало лет, однако так уж повелось, что любой марьгородский воин, отправляясь на восток, оставляет здесь гостинец – сулицу с подарками от тех, кто выжил благодаря Любомиру и его людям.

– Это символ, знак, что мы помним о них. Надеюсь теперь,– Всеволод посмотрел сначала на Петра, потом на притихшую волховушу, – вы понимаете, почему люди не останавливаются здесь надолго. На могиле отдых не имут.

Воевода, княжич и колдунья покинули вершину Камаринского холма, а разрушенная башня всё так же осталась стоять памятником Любомиру и его десятке. Лишь слабый ветер, гуляющий средь воткнутых в землю копий, играя, шевелил безделицы на древках. И медные вещицы, бубенцы, колокольчики и связки из монет тихонько, жалостливо позвякивали друг о друга, перешёптываясь, словно неприкаянные духи.

Они не успели уйти далеко. Серый силуэт сторожевой башни всё ещё маячил на горизонте, когда один из кметов – сын городского пономаря Никита заметил, что их нагоняют конные. Видогост, как верный десятник тут же сообщил об этом воеводе. Бросив поводья Ярки Пантелею, Всеволод пропустил мимо себя колонну, прикрикнув на людей, чтоб не сбавляли шага. Он уже догадывался кто их преследует.

– Тютюря! Это Тютюря с сотоварищами скачет! – привстав на стременах, подтвердил его подозрения Пётр, молодые, зоркие глаза которого первыми углядели в пятне приближающейся пыли марьгородских опричников.

Лицо юноши засветилось от радости, и он, пришпорив своего Ставраса, помчался им на встречу. Всеволод не разделял восторженности Петра. Скрестив руки на груди, терпеливо ждал, пока смутные, расплывчатые силуэты не разделятся на хорошо различимые фигурки всадников с развивающимися на ветру плащами. Кавалькада приближалась, сотрясая копытами землю, выбивая комья дёрна и поднимая в воздух тучи пыли с просохшей за день дороги. Вот уже стали видны блестящие на солнце шлемы и зерцала, надетые поверх коробчатых панцирей, что были эластичнее и легче посаженных «на гвоздь» кольчуг обычных гридей.

Не сбавляя бешеного темпа скачки, отряд опричников из пяти человек и чуть отставшего от них молодого княжича, не останавливаясь, пронёсся мимо Всеволода, галопируя вдоль колонны. Сопровождая свою выходку свистом и завыванием, достойным своры гончих, лихачи, обдав дружинников грязью, летящей из-под копыт, умчались далеко вперёд. Лица молодых дворян с напомаженными бородами и усами, с золотыми серьгами в ушах и модными стрижками искажало буйное веселье, словно у детей, затеявших недобрую проказу. Всеволод знал их всех. Здесь были и встреченные им в корчме Некрас Чура с Синицей, и Оболь Горица, среди друзей имевший прозвище Острога, и тихоня Куденей Лоза, обычно подбивающий на глупые выходки других приспешников, а сам тихо посмеивающийся в стороне. Ну и, конечно же, впереди всех скакал их предводитель – Митька Калыга.

Окольничий видел, как блеснули в кривой улыбке белые зубы Тютюри, поймал на себе его взгляд и понял, что опричник учинил потеху не случайно. Как видно он не забыл слова Всеволода, сказанные им в «Златом Петушке». Шестёрка конных, кружась, затанцевала возле воина, держащего прапор отряда. Подняв серое облако пыли, они дико гикали и верещали, но видя, что дружинники не обращают на представление никакого внимания, удальцы, в конце концов, утихомирились. От всадников отделился их атаман и неспешно подъехал к Всеволоду. Простоволосый, с залихватским курчавым чубом, Митька был одет в лёгкий бахтерец. Сверкающий пластинами железной «чешуи» панцирь прикрывал длинный, до самых стремян плащ, скреплённый у кольчужного ворота заколкой в виде львиной головы. На тёмно-алой ткани вышитый серебристой гладью пикировал с невидимых небес ястреб-перепелятник – символ Марь-города. Восседал предводитель опричников на бесподобном сизовато-сером жеребце с лоснящейся, словно шёлк шкурой. Мартингал19, продетый между передних ног коня, имел крупную серебряную пряжку в виде ощерившейся собачьей головы. Несмотря на долгую скачку, сивый выглядел так, будто только что вышел из конюшни. «Не конь, а настоящее сокровище», с невольной завистью подумал Всеволод, но вслух сказал:

– Вы опоздали, договаривались же, что выходим поутру.

Калыга беспечно отмахнулся от укора.

– Пустое. Знали, что нагоним. К тому ж, в моём разумении, по утрам достойным людям нужно спать или предаваться более приятным занятиям, коли рядом есть девчушка с круглой попкой, а не мёрзнуть в морось на дороге. Хотя тебе, Никитич, утренние шалости вроде бы уже не интересны, али я ошибаюсь?

– Что мне интересно, а что нет моё дело. Как вижу вас здесь только пятеро, где остальные твои люди а, Тютюря? По княжьему приказу все опричники должны были явиться. Почему же вас так мало?

Митька недовольно искривил губы, и его конь, словно почувствовав раздражение хозяина, нервно ковырнул землю копытом. Шумно фыркнул, жуя грызла латунных трензелей.

– Не зови меня Тютюрей, не люблю. Не всем так повезло с прозвищем, как тебе, Волк. А что до остальных, то мы люди свободные. Я привёл всех, кто соизволил откликнуться на просьбу Ярополка. К тому ж любой из нас десятка твоих кметов стоит. Потому как этим, – Калыга плавным, элегантным движением вынул один из своих клинков и лихо завертел им «мельницу», – искусно управляться может только настоящий дворянин, а твои лапотники, дай-то боги, чтоб не попутали каким концом копья врага колоть.

– Я о своих людях ничего плохого сказать не могу, а вот опричников пока в бою не видел, разве что в потасовках на братчине да в кабаках, – спокойно возразил Всеволод, стоя перед Митькой скрестив руки на груди, – Так что похвальбу свою в короба запрячь. Мнится мне в этом походе будет время показать, кто на что способен.

– Надеюсь. А это кто с тобой, – Тютюря кивнул в сторону головы колонны, туда, где рыжим пятном выделялась лохматая лошадка волховуши, – что за тетёшка?