До рассвета оставалось всего несколько часов.

1.

Из Колокшиных ворот

Ранним утром Марь-город заволокло туманом. Густая дымка выползла из прорех в чёрной, предрассветной стене леса. Хватаясь ватными щупальцами за сырую землю, кипенная поволока в считанные минуты добралась до городских стен, сбежавшим молоком перевалила через бревенчатые прясла и выплеснулась на сонные, пустые улицы. Дыша влагой, белая пелена разлилась по меж домов и площадей. Повиснув в воздухе она заставила мир поблекнуть, растеряв яркие краски. Теперь Марь-город выглядел так, словно гигантская рука упаковала его в ящик из мутного стекла.

Разрывая тишину, где-то на слободском подворье пропел первый петух. Забрехала псина. Со стороны Ижены, усиленный акустикой в изгибе русла, послышался одинокий натужный скрип вёсел в уключинах. Это ставившие на ночь сети и вирши рыбаки возвращались домой с утренним уловом, слишком продрогшие, чтобы вести задушевные беседы. К тому же всем известно, что на рыбалке говор лишь помеха. Рыба любит тишину, так что Марь-городские кочетники, все без исключения были не болтливы. В отличие от Пантелея.

– Э-а-а-ах, – зевнул десятник, хрустнув челюстью, – до чего спать хоца. Прям мочи нету. И пошто выходим во такую рань. Подождали б ещё парочку часов, глядишь, и землица бы просохла, и мга осела. Ща по знобкой, по траве шагать, токма портки мочить. Прав я, Видогост?

Второй десятник, катающий во рту стебелёк травинки, смерил Пантелея угрюмым взглядом.

– Не маво ума дело, пошто с ранья выходим. Видно надобность така. Я человек служивый, приказали – исполняю, своими советами воеводу не замаю, да и тебе не советую. К тому ж, ещё часок-другой и на большаке от народу будет немерено.

– Ты чаво такой смурной? – удивился грубости Видогоста Пантелей, – али Тешка снова не дала? Всё никак не уломаешь кралю? Опять твои гостинцы из окна в грязь швыранула?

– Дурак ты, Пантюха. В богадельню бы тебя, да токма даже туда таких скудоумых не берут.

– Может эт и так, как знать, – ощерился Пантелей, показав из-за вислых усов неровные, жёлтые зубы, затем хитро добавил, – окма это не я по девке-вертихвостке сохну. Не я всё жалование на кашемировые платки да пряники спускаю, вместо того чтоб возле сеновала неслухмяницу прижать да хорошенечко пошуровать под подолом. Глядишь, и перестанет упрямиться голуба.

Видогост в ответ не сказал ни слова. Выплюнув травинку, десятник раздражённо тряхнул кучерявой головой с длинными, до плеч, волосами и направился к серым силуэтам остальных кметов. Гриди, кто сидя на рубленном для стройки камне, а кто просто на перевёрнутых щитах, тихо переговаривались друг с другом, и слова беседы бесследно таяли, теряясь в промозглом сизом воздухе. Рядом с людьми, привязанные к вбитым в землю колышкам, скучали два навьюченных осла. Метя хвостами, они трясли ушастыми головами. Косматые шкуры животных блестели от мелкой росяной пыльцы.

Пантелей, озорно глядя в спину удаляющемуся Видогосту, бесстыже захохотал.

– Ты ей не подарки, ты ей елдак свой покажи. Может она тебя с твоими кудрями за девку принимает, – крикнул он вдогонку десятнику, не переставая ржать.

Пребывающий не в духе Видогост, подойдя к своей десятке, прикрикнул на людей, почём зря подняв их и заставив построиться для смотра. Рядник понимал, что ведя себя как капризная старуха, он действует необдуманно и глупо. Но поделать ничего не мог. Вчерашняя размолвка со строптивицей и насмешки Пантелея вывели его из себя.

Пройдя вдоль строя дружины, он придирчиво осмотрел каждого воина и, не найдя причины для укора, почувствовал себя несколько лучше. Видогосту даже показалось, что свербящее, как зуд в паху, раздражение ушло, а предстоящая рутина марша должна была и вовсе сгладить последствия скверного утра. Но приказа выступать всё не поступало, и ожидание становилось утомительным. Бездействие изматывало.

Оставив шеренгу ратников, Видогост направился к смутно видневшейся впереди кладке Колокшиных ворот. Там, под настилом на строительных лесах, возле корзин с известью и сваленных в груды обтёсанных валунов, стояли пятеро. Всеволод Никитич – их воевода, неопрятный мужик с заскорузлой бородой, от которого за версту несло сивухой, молодой княжич Пётр и колдунья с Лысого холма в сопровождении здоровенного, как изюбр, детины со странным, неподвижным взглядом.

– Ну, чего тебе? – недружелюбно бросил Всеволод подошедшему Видогосту. Похоже, не один десятник встретил утро безрадостно.

– Когда велишь трубить походный, воевода? Уж скоро второй час пойдёт, как всё готово к переходу, а мы сидим, ждём чаво-то, словно жабы на купаве. Али, может по хатам дружину распускать?

Всеволод сердито хмыкнул.

– Не терпится вернуться на перину? Под тёплый бок подружки? Желание понятное, Видогост, вот только неосуществимое. Ежели хотел спокойной жизни и сладенького сна, не стоило в дружину подаваться. Кметам на роду писано днём и ночью княжьи наделы охранять, не спрашивая «что?», «почему?», да «как?», вот и вся недолга. Так что прекращайте ныть и ждите. В путь отправимся, когда нужда в том встанет.

Десятник кивнул и, не стремясь скрыть разочарования, вернулся к своим людям.

Бородатые, одетые в намокшие от росы кольчуги гриди в два десятка глаз выжидающе уставились на Видогоста. Каждый из них уже почувствовал плохое настроение начальника и не спешил начинать расспросы. Десятник, тоже не особо торопясь, прошёл среди воинов и уселся на канатной бухте. Насупившись, поднял капюшон плаща и, молча завернувшись в его полы, сунул руки подмышки. Наконец, Вятка, следопыт от бога и бывший браконьер, не выдержал, спросил:

– Ну, так чаво ж, рядник, мы выходим, али как? Ишшо чуток и рассветёть, мастера на стройку пособников погонят. Да и люд попрёть, кто на рынок, кто в предместья. На дороге будет ни развернуться, ни вздохнуть.

– Ага, неохота в толчее навоз каблуками месить, – поддержал его Миролюб, отирая рукавом блестящий от росы шишак.

– Дело парни говорят. Пора б уж двинуть, – закончил выражать общее мнение Илья, самый низкорослый воин из всей десятки, – Али мож уж отменился наш поход?

– А вам тёплая постелька так и мститься, – огрызнулся Видогост, – сказано вам было «ждите». Значит ждите. Успеете ещё на большаке подмётки истоптать. Ежели не вышли сразу-то, значит, на то есть свои резоны…– десятник осёкся, сплюнул, оглядел людей и продолжил, – даже если нам они неведомы. Мы – княжья дружина и исполняем всё, что велено. Чинно, верно и всегда. Поэтому ежели было велено ждать, значит будем ждать. И пусть меня собаки искусают, ежели кто из вас, паскудников, скажет будто я не прав…

– Вообще-то Видогост прав, пора бы в путь-дорогу, – Всеволод посмотрел на зевающего, сонного Петра и неодобрительно хмыкнул. Княжич, презрев всякий здравый смысл и дорожный прагматизм, обрядился в новенький бежевый полукафтан с золочёными кистями на петлицах и такого же цвета сапоги из мягкого сафьяна. Голову юноши покрывала опушённая горностаем рогулька с золотой запоной, украшенной парой ястребиных перьев. Воевода хотел было заметить щеголю, что подобное одеяние уместней бы смотрелось на глядинах, чем в бою, но не стал. Последнее время мальчишка весьма чувствительно воспринимал любую критику, видно сказывался возраст, а начинать поход с ненужных пререканий воеводе не хотелось.

– Но ведь Калыга обещал прийти. Негоже будет его не дождавшись в дорогу выступать. Может, погодим ещё немного?

– Если хотим добраться засветло до Горелой засеки – единственного подходящего места для ночёвки на Зареченской тропе, то нужно выходить сейчас, – терпеливо пояснил Всеволод, внутренне поминая лихим словом и Тютюрю, и нерешительность юноши. Затем добавил уже мягче, – пора, Пётр. Дорога ждёт, да и Зареченские люди тоже. Ежели эта скверна так страшна, как её Карась малюет, медлить нельзя.

– Хорошо. Выходим, – кивнул княжич, бросив исполненный последней надежды взгляд на ведущую к Колокшиным воротам улицу. Но затянутая пеленой тумана узкая теснина между домами оставалась безмолвна и пуста.