И еще. И еще…

Люди шли, чтобы низвергнуть Уровень, утаивший от них, что в прошлом уже существовала — здесь, на их планете — гораздо более искусная цивилизация, которая была предательски уничтожена, после чего жизнь повернула вспять, возвратилась в сухое русло и теперь впадала не в бескрайний океан, а в болото с тухлой водой.

Люди шли, исполненные гнева и решимости.

Я по праву шагал впереди колонны, оставив Анну в лесу, товарищей — под огнем, катер — мальчишкам…

Я призвал их идти, заставил их поверить мне, потому что, лишь поверив, они смогли бы принять все наши откровения о судьбе их звезды и всей планеты, принять наши планы спасения и заставить принять эти планы и всех остальных людей, начиная с правительства. Я призвал их — и теперь у меня не могло быть иной судьбы, чем та, что постигнет их.

Я не был уверен в своей правоте. Но твердо помнил, что победителей не судят. И спасителей тоже.

Или не всегда?

Так или иначе, победив, мы спасем их и вывезем на Землю. Как — это придумают ученые. На Земле люди с этой планеты не пропадут. Они быстро освоятся, вольются в жизнь многомиллиардного человечества — и там найдут, наконец, удовлетворение, найдут возможность ничем не ограниченного творчества.

Что-то они, конечно, при этом утратят. Например, таких лесов на великой Земле уже не найти. Их только сейчас восстанавливают. Что же, опыт маленького человечества пригодится.

Нет, нет, безусловно, горожане, которые так просто не поверили бы нам, пришельцам, поверят своим землякам.

В пору сообщать на Землю, что можно начинать постройку спасательной эскадры.

Я шел и даже напевал под нос.

Меня не смущало оружие в их руках. Я уже убедился в том, что оно играло роль скорее символическую; убивать было противно воззрениям жителей этого мира, потому-то их так и возмутила гибель ранее существовавшего города.

И я шел и напевал, и люди вокруг меня тоже пели, и я вдруг с удивлением и улыбкой узнал в их напевах мелодии песенок, какие сам пел в молодости; кое-что уцелело, значит?

Только теперь эти мелодии пелись торжественно, как гимны: они принадлежали истории нового народа.

Грело солнце. Над дорогой клубилась пыль.

Когда катер с капитаном и его спутниками на борту скрылся за вершинами деревьев, Уве-Йорген сказал Георгию:

— Теперь твоя очередь. Лети в столицу и привези Питека. Перемирие заключено на час. Может быть, удастся потянуть время и еще немного, но переговоры вообще-то не моя стихия. А Питек нужен здесь.

— Мы вдвоем тоже можем защищаться.

— Согласен, мой доблестный воин. Но защищаться — этого мало, так не выигрывают войны. Нужно нападать. — Спартиот откинул голову. Рыцарь кивнул и улыбнулся. — Только нападать.

— Скажи, Рыцарь, ты еще веришь в то, что мы можем спасти их?

Уве-Йорген склонил голову набок.

— Не знаю, штурман. Этого сейчас никто не знает. Но солдат всегда должен быть уверен в конечной победе — иначе что заставит его рисковать жизнью?

— Любовь к своей земле, — сказал Георгий.

— А если он дерется не на своей земле? Как мы сейчас, например? Но не медли. Время уходит. Выполняй приказание.

— Хорошо, — ответил спартиот. Не скрываясь, он пересек поляну, миновал осаждающих и скрылся за деревьями. Никто не тронул его, только некоторые посмотрели вслед, но тут же отвернулись. Видимо, перемирие они воспринимали всерьез.

Потянулись минуты. Уве-Йорген плотно закусил и растянулся на траве, положив автомат рядом. Маленькое солдатское счастье: живот набит, не стреляют и можно спокойно полежать. Сколько этого счастья впереди? Минут сорок? Нет, всего полчаса. Что же, полчаса счастья — очень много…

Счастья оставалось десять минут, когда он впервые покосился вверх. Катера не было. Надо надеяться, что с Питеком в городе ничего не стряслось и он не очень опоздает на место встречи. Хотя с чувством времени у него, откровенно говоря, плоховато: тот факт, что в сутках двадцать четыре часа — ну, пусть здесь даже двадцать шесть, — до сих пор представлялся охотнику малозначительным — конечно, если он не сидел за пультом корабля… Чего доброго, через семь минут придется держать оборону в одиночку. Что ж, можно воевать и так… Хотя думать об атаке тогда будет уже сложно, да и спастись без катера вряд ли удастся. А, какая разница, подумал он с привычным фатализмом: чуть раньше, чуть позже…

Он перевернулся на живот, поудобнее примостил автомат. На этот раз играть придется по моим правилам, подумал он. Во всяком случае, я буду играть по моим, а они — как знают. Их дело. Ага, зашевелились. Нет, пусть начинают они. Я отвечу.

Один из осаждавших встал и направился к Уве-Йоргену, размахивая руками. Оставалось еще три минуты. Снова парламентер? Интересно… Рыцарь держал приближающегося на мушке — на всякий случай. Может быть, это военная хитрость? Они ведь наверняка знают, что он остался один. Бросок гранаты — и кампания будет закончена. Он усмехнулся: откуда у них гранаты? Впрочем… кто сказал, что гранат не может быть?

Парламентер остановился в десяти шагах.

— Послушай, — сказал он громко. — Встань, не то мне неудобно разговаривать.

— Говори так.

— Почему ты не хочешь подняться?

— Мне нравится лежать. Я устал.

Это, кажется, обрадовало противника.

— Перемирие кончается, — сообщил он.

— Мне это известно. Ты затем и пришел, чтобы напомнить?

— Не только. Видишь ли, мы не совсем правильно рассчитали время. Подошла пора смотреть на солнце. Если у нас есть хоть какая-то возможность смотреть на солнце, мы должны это сделать.

— Смотрите, — великодушно разрешил Уве-Йорген. — Смотрите на солнце, на звезды, можете смотреть друг на друга, пока вам не надоест. Я обожду.

— На звезды нам смотреть сейчас не надо, — серьезно ответил парламентер. — Только на солнце. А ты не хочешь присоединиться к нам? У тебя ведь нет ящика, да и ты только один, а это совсем не то. Продлим перемирие на полчаса, и ты сможешь посмотреть вместе с нами. Спешить нам некуда, мы ведь все равно выиграли, а ты все равно проиграл.

— Продлить перемирие я, пожалуй, соглашусь, — важно проговорил Рыцарь. — Но никуда не пойду. Лучше я отдохну еще немного.

Парламентер пожал плечами.

— Твоя воля. Значит, еще полчаса.

— Решено, — пообещал Уве-Йорген и проводил удалявшегося противника взглядом. Полчаса — прекрасно. Что же они будут делать — полчаса таращить глаза на светило? И не ослепнут? Присоединяться к ним, конечно, незачем, но понаблюдать, пожалуй, стоит…

Он вылез из своей открытой по всем правилам ячейки для стрельбы лежа и последовал за парламентером, переходя от дерева к дереву и стараясь оставаться незамеченным.

Осаждающие собрались на поляне — в том ее месте, где и в самом деле можно было увидеть солнце, не заслоненное вершинами деревьев. Установили треногу вроде штатива. На ней укрепили плоский ящик. Одну такую штуку, вспомнил Уве-Йорген, экипаж уже захватил в качестве трофея, но молодежь, дезертируя, наверное, прихватила ее с собой… Теперь можно будет хотя бы понять, для чего она служит. Люди расположились перед ящиком — с той стороны, где было стекло, один из них возился, тщательно ориентируя ящик, прицеливаясь им — задней его стенкой — на солнце. Наконец он завершил свою работу и отошел к остальным. Все пристально смотрели на прозрачную стенку, лица людей были серьезными. Потом тот, кто возился с ящиком, коротко крикнул, словно скомандовал. Люди чуть пригнулись, прямо-таки впились глазами в экран — иначе не назвать было это стекло. Лица были ясно различимы, и Рыцарь с удивлением заметил, как менялось их выражение — теперь оно говорило о глубокой сосредоточенности и предельном напряжении; несколько минут они сидели неподвижно — и на лицах стала проступать усталость, как если бы они занимались тяжелейшей работой. Ящик, как показалось пилоту, чуть вибрировал — или это воздух колебался с тыльной его стороны, во всяком случае, было в этом что-то ненормальное. Что бы все это могло означать? — подумал Уве-Йорген без особого, впрочем, интереса, потому что к предстоящему бою это не имело отношения. Или все-таки имело? И вдруг его осенило: — Да ведь они просто-напросто молятся! Солнцепоклонники — вот кто они! Молятся и наверняка испрашивают себе победы. Ну-ну, — подумал Рыцарь иронически, — посмотрим, чей бог сильнее…