Фантастика ...

Кто знает, сколько людей ежедневно берут в руки книги, на титульном листе которых стоит (а порою — и не стоит) это слово? Десятки, сотни тысяч? Даже в наш век, именуемый порой веком статистики, вряд ли известны кому-нибудь эти числа. Но, прибегнув к древнему определению, с уверенностью можно сказать: имя же им — легион.

Они раскрывают книги — и уносятся мыслями и чувствами своими в необозримые дали пространства, в миры, согретые лучами иных солнц; они отправляются в другие времена — былые и грядущие. Что же влечет творцов и гостей этих миров и веков? Ведь не стремление убежать из дня нынешнего с его болями и проблемами? Конечно, кого-то привлекает именно это, но большинство, подавляющее большинство прекрасно отдает себе отчет в том, что как сказал некогда Наум Коржавин:

Увы, всякая максима тенденциозна. Конечно же, человек — это главное. Но чтобы постичь его живым, а не мертвой схемой, рассматривать его приходится на вечно движущемся перекрестке пространства и времени. Мы изучаем себя — и не в последнюю очередь с помощью художественной литературы — уже тысячелетия. Но чаще всего думаем и говорим о человеке, как явлении вневременном. Распространяя нынешние свойства наши на все времена и любые дали, мы пишем своих пращуров и потомков исключительно с себя. И, замыкаясь в привычных рамках сейчас и здесь, мы теряем чувство временной, исторической перспективы.

Для того чтобы видеть наш мир трехмерным, объемным, воспринимать предметы смещенными относительно друг друга по глубине, нужно иметь два глаза. Два раздельных изображения, полученные с разнесенных в пространстве точек, воспринимаются как одно — объемное. Это знает каждый школьник.

Ну а как же увидеть объемным время?

Может быть, и здесь стереоэффект создается таким же способом? И не для того ли сегодняшние писатели (и читатели!) погружаются в прошлое и уносятся в будущее, чтобы в итоге увидеть настоящее с двух точек, а потому — в объеме? Не для того ли, чтобы лучше рассмотреть поздневикторианскую Англию отправил в 802701-й год своего Путешественника по Времени Герберт Уэллс? И не для того ли, чтобы лучше разобраться в трагической действительности тридцатых-сороковых годов, понадобилось Ивану Ефремову обратиться к Древнему Египту XXVII века до н. э. в «Путешествии Баурджеда» ?

Так удивительно ли, что именно к фантастике обращаются и писатели, и читатели в переломные моменты истории?

Последним — хронологически — таким моментом была хрущевская оттепель пятидесятых годов.

Сколько о них уже сказано и написано — о пятидесятых и начале шестидесятых! Особенно в последние годы, когда говорить об этом стало не только можно, но и модно. И не стоит даже пытаться в считанные строчки уложить хотя бы самый беглый их портрет. Но об одной из черт сказать все-таки надо:

Это было время удивительного естественнонаучного оптимизма, порожденного негромким еще звуком шагов приближающейся научно-технической революции. И то сказать — буквально в одночасье кибернетика из буржуазной лженауки превратилась в науку не только официально признанную, но и весьма почтенную и престижную. Подобная же метаморфоза — хотя и медленнее, труднее — происходила и с пресловутым морганизмом-вейсманизмом; жив был еще Трофим Денисович Лысенко, жив и силен, при чинах и регалиях, но поворот в общественном сознании все-таки происходил. Прошло более десятилетия с тех пор, как над двумя японскими городами вспухли чудовищные атомные грибы, набирала уже темп и гонка ядерных вооружений, но пуск первой АЭС в Обнинске едва ли не перевешивал все это, а физики-ядерщики оставались романтическими героями дня. Прочно входило в быт телевидение. В ночном небе прокатилась уже рукотворная звезда первого спутника, а вскоре и человек впервые разорвал путы земного тяготения. А рядом с этими каноническими свершениями научно-технического прогресса оживали апокрифы. Снежный человек, загадочное мохнатое существо со множеством имен; «летающие тарелки», одинаково легко пикирующие с неба в журналистские статьи и научно-фантастические романы; наконец идея палеоконтактов... Обо всем этом шли жестокие споры — был ли Иисус Христос космическим пришельцем, как уверял нас В. К. Зайцев? Имеют ли Фобос и Деймос, крошечные марсианские луны, естественное или искусственное, как предположил И. С. Шкловский, происхождение? Кем же, в конце концов, созданы Баальбекская терраса и знаменитая индийская железная колонна — людьми или пришельцами из космоса?

Границы привычного мира как-то резко, рывком расширились до невероятия. И сама по себе реальность невероятного этого мира была столь неожиданна и увлекательна, что об этом хотелось говорить и говорить.

И естественно, что этот новый для умов и душ наших образ мира стал героем научной фантастики.

Это время не могло не породить взрыва фантастической литературы. На гребне волны социального оптимизма, порожденного XX съездом партии, и оптимизма естественнонаучного, о котором мы только что говорили, родилась «Туманность Андромеды» Ивана Ефремова. Роман этот не только привлек к себе внимание многомиллионной и многоязыкой аудитории, не только вызвал ожесточенные споры литературной критики и читателей,— он стал краеугольным камнем того явления, которое мы называем современной советской научно-фантастической литературой.

В предыдущую четверть века писателям-фантастам не рекомендовалось заглядывать за рамки, очерченные народнохозяйственными планами. Электрические и радиоуправляемые тракторы на колосящихся колхозных нивах были едва ли не пределом дозволенного воображения. А куда же деваться воображению недозволенному? Оно копилось, копилось,— и вслед за «Туманностью Андромеды» вырвалось на простор.

Одна за другой рождались книги и новые писательские имена. Братья Стругацкие, Генрих Альтов и Валентина Журавлева, Ариадна Громова, Евгений Войскунский и Исай Лукодьянов, Дмитрий Биленкин, Михаил Емцев и Еремей Парнов… Этот перечень можно было бы продолжить на добрую страницу, но — для поклонников НФ эти имена знакомы не менее, чем имена апостолов христианам, остальным же они все равно ничего не скажут. Но в этом ряду стоит и имя писателя, чью книгу держите вы в руках — имя Владимира Михайлова.

Писатель-фантаст Владимир Михайлов родился в 1962 году, когда в журнале «Искатель» была опубликована его первая повесть — «Особая необходимость». Правда, это было последнее его рождение. Первое произошло 24 апреля 1929 года — в тот день появился на свет младенец, нареченный Владимиром. И от веку заведенным путем прошли детство, отрочество, павшее на тяжкие военные годы, эвакуация в Новосибирск и тогда же — первое увлечение новыми идеями в науке и приключениями и фантастикой в литературе… Затем юность, студенческие годы… И второе рождение — в 1948 году Михайлов впервые дебютирует в литературе, хотя от фантастики это очень и очень далеко: в рижской комсомольской газете «Советская молодежь» печатаются его стихи. Их совсем не так уж много, этих поэтических подборок, но — лотос был вкушен, и литература отныне вошла в его жизнь навсегда. А пока — пока жизнь двигалась своим путем. Служба в армии, потом работа инструктором в Елгавском райкоме КПЛ. И тогда, в 1953 году — третье рождение, рождение прозаика Михайлова. За плечами был уже жизненный опыт, для двадцати четырех лет, пожалуй, даже немалый. Опыт этот требовал выражения в каких-то адекватных формах — и так родились рассказы, публиковавшиеся в газетах, журнале «Звайгзне», альманахе «Парус». Михайлов пробует силы в разных жанрах от очерка и бытового рассказа до сатиры. Он становится профессиональным литературным работником — журналистом, редактором, сперва в журнале «Дадзис», в газете «Литература ун Максла», затем в издательстве «Лиесма». Но, повторим, последнее и окончательное его рождение приходится все-таки на 1962 год.