— Очень, очень трудно! Недаром же они готовятся много лет, постигая все тайны Уровня. Но достаточно, человек: ты увидел, что хотел, а у меня ведь есть и другие дела.

— Ты прав. Я бесконечно благодарен тебе…

Они вышли в вестибюль. Свет за спиной погас.

В вестибюле Питек едва не столкнулся со стражником, прискакавшим с вестью о стычке. Стражник только что вышел из коридора.

Взгляды их встретились, и Питек понял, что его узнали.

Стражнику и в самом деле трудно было забыть дикий взгляд продолговатых зеленых глаз, глаз охотника и кочевника. Во время схватки они уже смотрели друг на друга.

Питек поклонился чиновнику и поспешно зашагал к выходу.

Затворяя за собой дверь, он увидел, как стражник указывает в его сторону рукой и как меняется выражение лица чиновника.

Питек выбежал на крыльцо. Георгий с той стороны площади махнул ему.

Питек кивнул и побежал вдоль фасада.

Георгий поспешно пошел в ту же сторону.

Он был спокоен. Он заранее чувствовал, когда придется биться и когда дело кончится миром. Сейчас ощущения боя не было.

И в самом деле, никто не погнался за Питеком. Может быть, чиновник не поверил стражнику. А может быть, просто некому было броситься в погоню. В вестибюле не было стражи, да она и не была здесь нужна.

За углом Георгий нагнал Питека, и они не торопясь пошли по городу в том направлении, где в диком парке был оставлен катер с девушкой у экрана тривизора.

Город продолжал неспешно жить. Шли люди, ехали экипажи. Навстречу разведчикам попалось несколько тяжелых возов. Каждый тянула пара сильных тяжеловозов. Колеса тяжело рокотали.

— Тяжелый груз, — заметил Георгий.

— Да. Но малый по объему.

— Железо.

— Пожалуй. Не слишком ли много сопровождающих?

Они проводили телеги взглядом.

— Что это может быть за железо?

Они переглянулись и одновременно кивнули.

И Георгий ощутил, что бой недалек.

— Ну, что ты успел? Видел Хранителя?

— Представь — да.

— Ого!

— И еще кое-что. В доме электричество и электроника.

Они остановились.

— Вот оно как… А я удивился, что здание напротив облицовано пластиком.

— Тоже интересно.

— Электричество… А силовая установка?

— Никаких следов.

— Она в здании или ток подводится по кабелю. Воздушной линии я не заметил.

Помедлив, они двинулись в путь, чтобы обойти весь квартал. Линии не оказалось.

— Значит, не простой городок…

— Что еще ты увидел?

— Я сообразил примерно, где помещается хотя бы один из Хранителей.

— Идем к катеру. Начинаю сомневаться, что мы найдем его там.

— Ты лети к нашим. А я останусь. Послежу за Хранителями. Может быть, узнаю что-нибудь о Шувалове. Если каждый прохожий может увидеть Хранителя, неужели Шувалов не добьется встречи с ним? Я буду ждать тебя ровно через сутки — местные — на месте посадки.

Уве-Йорген стоял, подбоченившись. Автомат висел на его груди. Честный, добрый автомат.

— На месте! Раз, два, три!.. Вперед — марш!

Музыка! — подумал он, прислушиваясь к глухому топоту. — Что все симфонии! Вот — музыка!

— Взвод — стой! Раз, два!

Бетховен!

— Слева по одному, перебежками, вперед — марш!

Он полюбовался. Да дайте ему последних ублюдков — он и из них через неделю сделает… рыцарей, усмехнулся он краешком рта.

— Как держишь автомат, ты! Как же ты сейчас станешь из него стрелять? Что это тебе — дубина?

Нет, — подумал он, — люди и на этой планете останутся людьми. И стоит дать им в руки настоящее оружие, как они…

Как это говорилось у врагов: Господь создал одних людей сильными, других — слабыми. Но мистер Кольт изобрел свой сорок пятый калибр и тем уравнял возможности…

— Внимание! По пехоте… В пояс… Длинными очередями.

Защелкали затворы. Пока что впустую. Пока.

Спешившись, Никодим привязывал лошадь к коновязи. Входил. Говорил: «Доброго здоровья». Просил напиться. Ему давали. Если был голоден — кормили. Расспрашивали о новостях. Он тоже расспрашивал. Отвечал — по возможности. Ему было привычно и легко. Вот бы и всю жизнь так. Люди были простые, добрые, работящие. Хорошие. На девушек он старался не глядеть. Все же обет был дан. Конечно, обет этот во все времена нет-нет да и нарушался: человек слаб и грешен. Но не настолько, чтобы уж и чести не знать. Да и отпустить грехи тут не мог никто.

Потом, переночевав в доме или на сеновале, ехал дальше. Прямая дорога пролегала меж широких полей. Коренастые волы — их предков тоже, видно, привезли с Земли — парами, а то и четверкой тянули тяжелые плуги. Отваливались темно-коричневые пласты. Птицы выклевывали червей. Здесь снимали в год по два урожая. Тепло и земля хорошая. Все перло в рост прямо бегом.

Иеромонах ехал и вздыхал: пора дождю. Но и дождь пошел, как по заказу.

В одном месте он не выдержал и сказал:

— Дай я.

Не удивились и перечить не стали. Хочешь — паши.

Полдня проходил за плугом. Устал. Думал потом: тренировка — тренировкой, а пахать — это тебе не тренировка. Это труд основной… И взмолился вдруг:

— Господи, когда призовешь, дай хоть на том свете попахать вволю!

И снова велись разговоры.

— Земля-то чья?

Не понимали: как — чья? Земля есть земля. Сама своя.

— А так, чтобы — твоя, моя — у вас нет?

— Почему же: есть. Вот одежда — моя. Ношу ее.

— А хлеб вырастет — чей будет?

— Есть все будут. Значит — ничей. Людской.

— Ага… — вздыхал Иеромонах. — Насчет Бога у вас плохо. Понятия Бога нету.

— Это, может быть, в городе. Там люди не так живут. Не просто.

— Эх… — вздыхал Иеромонах. — А солнышко вас как — не беспокоит?

— Не муха, чтобы беспокоить. И погода славная. Все растет…

— Так ведь это — пока оно спокойно. А вдруг?

— Что вдруг?

— Да говорят…

— Это в городе, надо думать, говорят, — улыбались. — Мы на солнце глядим, как полагается. У нас все основательно, нам слухи ни к чему.

И верно: земля — основательно. Солнце — тоже. Ах, солнце ты, солнышко, нет на тебя управы…

А то бы взял и остался здесь. Не его это дело — летать. Тут жизнь легкая, земля — мирская, все — мирское. Живут миром. И вечерами, бывает, действа разыгрывают. Не божественные. Ближе. Но интересно. Сами разыгрывают, или приезжают другие. Специальные дома для этого. Тривизоров, правда, нет. И не надо.

Избы ладные, удобные. Чисто.

— Скотину не держите, что ли?

— Скотина на лугах.

Мясо, однако, ели каждый день. Не все: многие мяса не признавали.

Бога не знают — это вот плохо. Но, значит, так Богу угодно.

— Ну, будьте здоровы.

— Живи в красоте!

Ехал дальше. И трудно думал.

Не уйдут отсюда. Не поверят. Да и легкое ли дело — от такой земли, от легкой жизни, ровной, трудовой — и вдруг бросай поля, дома, скот, набивайся в железный сарай, лети куда-то через черную пустоту… Лети от такой красоты, которая не просто сама по себе, а с людьми. Сама по себе — значит, красота есть, а ее не замечают люди, и жить им от нее не легче. Тут красота с людьми: они ее видят, хранят, друг другу ее желают.

Не потому ли так спокойны они, уверены, добры? Понимают, видно: раз в мире красота, значит, мир этот правильный.

Не того ли когда-то хотелось и самому Никодиму? На Земле тогда не обрел. Далеко пришлось залететь, чтобы встретить.

С ними бы он хорошо жил. Работал бы, как все. И с легкой душой желал бы всем: живите в красоте! И никуда бы отсюда не ушел.

Вот и они, вернее всего, останутся.

Силой не заставишь уйти: народ основательный. Твердый.

Если только такой указ выйдет? Да выйдет ли?

Поднять бы проповедью, закрутить, завертеть… Но, проповедуя, самому веровать надо, а ты еще сам до конца не уверовал. Думаешь: ученые, конечно, умудрены, да ведь и на старуху бывает проруха…

— Доброго здоровья!

— Вам того же.

Ужинали.