По мере продвижения на юг местность приобретала все более плачевный вид. Осыпающаяся лепнина по всему Элефант-энд-Касл, пустующие магазины на когда-то оживленной деловой Уолуорт, сейчас оккупированной лишь подростками, лениво перебрасывающимися мячом.

В поисках улочки, где проживал Чендлер — старый друг Торна, Хоппер дважды сворачивала не туда, но в конце концов отыскала ее, а затем и дом под номером 45, оказавшийся двухэтажным строением с террасой. Калитка предупредительно заскрипела, а за ней предстал запущенный палисадник, сплошь заваленный опавшими листьями в различной стадии разложения. Кое-где из-под них пробивались белоцветник, крестовник, гречишник да невероятные клубки и петли стелющихся побегов, местами изгибающихся над почвой подобно щупальцам морских чудовищ, словно из любопытства оторвавшихся на время от мирного пожирания фундамента.

Она постучала. Через полминуты дверь, удерживаемая двойной цепочкой, со скрежетом отворилась. Во тьме за щелью маячила тоненькая фигурка, даже меньше ее собственной.

— Да?

— Мистер Чендлер?

— Кто вы такая? — продребезжал тоненький старческий голосок.

— Меня зовут Элен Хоппер. Я насчет доктора Эдварда Торна.

— Торна?

— Да. Вы ведь раньше работали у него?

Старик молчал.

— И мне хотелось бы поговорить с вами о нем.

— Кто вы такая?

— Я из «Таймс».

Мысль прикинуться журналисткой пришла ей в голову еще возле Ватерлоо, но сейчас она даже удивилась той легкости, с какой далась ложь. Сначала Джессика Хейвард — вчера возле жилища Торна, — теперь вот это. И когда это она успела стать такой заправской лгуньей?

— Зачем вам нужно поговорить о нем?

— У меня печальные новости. Он умер, мистер Чендлер.

— Торн? — с отчаянием выдавил старик.

— Я из отдела некрологов. Прошу прощения, я вовсе не хотела сообщать вам дурную весть, я…

— Как вы обо мне узнали?

— Ваше имя значится в нашем списке. Наш другой автор, Гарри Маркем, возможно, звонил вам еще несколько лет назад.

— А почему вы не позвонили? Телефон работает.

— Да я живу неподалеку. Меня отпустили из редакции пораньше.

Чендлер по-прежнему стоял не двигаясь.

— Я не отниму у вас много времени. Вполне хватит и десяти минут. Но если вы заняты, я могу зайти, когда вам будет удобно, — Хоппер ободряюще улыбнулась.

Снова последовала продолжительная пауза. А потом старик медленно закрыл дверь.

Ну вот, все испортила. И даже не додумалась назваться подставным именем. А если он донесет о ее визите? Дура, дура!

Спустя секунду, однако, раздалось громыхание цепочки, и Чендлер впустил ее.

— Только недолго.

— Спасибо. Я быстро, правда.

В доме оказалось изнуряюще жарко — должно быть, сломался кондиционер — и сумрачно, как при чрезмерном затемнении. Большинство людей, которым недоставало роскоши тьмы подземелья, просто вешали в спальнях плотные шторы и залепляли их по краям скотчем. Однако какой-то свет все равно пробивался, прокачиваясь через маленькие щелочки.

В коридоре глаза Хоппер привыкли к потемкам. Старику было по меньшей мере восемьдесят. Маленькие мутноватые глазки, одет в растянутые потертые штаны и испачканный яичным желтком джемпер, из-под которого пузырем выбивалась рубашка, явно неподходящая по размеру. На ногах изодранные тапочки с какой-то веселой рожицей из детского мультика.

Чендлер неприязненно уставился на нее.

— Так как вас зовут?

— Элен Хоппер, — слишком поздно для лжи.

Он кивнул, развернулся и зашаркал по длинному обшитому деревом коридору в заднюю часть дома. В воздухе стоял острый кислый запах, становившийся все резче по мере их продвижения.

Двери в первую по пути комнату, выходившую в коридор, не было. Несмотря на заклеенные шторы, та была ярко освещена изображением восходящего из-за горизонта красного солнца, спроецированным на экран из желтоватой парусины в дальней части помещения. Записанный голос монотонно бубнил о красоте рассвета. В кресле перед экраном, сидя спиной к коридору, сгорбилась щуплая фигурка единственного обитателя комнаты. В углу располагались односпальная кровать да комод, сплошь заставленный пузырьками с лекарствами.

— Моя жена, — буркнул Чендлер. Он заглянул в комнату и громко произнес: — Мириам, пришли из газеты. Хотят со мной поговорить. Это ненадолго.

Женщина в кресле, однако, никак не отреагировала.

Старик побрел дальше, во вторую гостиную, располагавшуюся в задней части дома, оклеенную темными обоями с цветочным орнаментом и обставленную викторианской мебелью. Он указал на кресло:

— Подождите здесь, пожалуйста.

— Да, конечно. Спасибо.

— Хотите перекусить или попить чего-нибудь? Чай?

— Да, чай, спасибо, — кивнула Хоппер.

— Так вы сказали, вы из «Мейл»?

— Из «Таймс».

— А, запамятовал. Через минуту вернусь.

Он вышел из комнаты, тщательно закрыв за собой дверь. Донеслось бряканье поставленного на плиту чайника, а затем шаркающие шаги по лестнице.

Хоппер поднялась из кресла и принялась осматривать помещение. Здесь было темнее: окна выходили на северо-запад, а значит, солнце редко заглядывало сюда даже во времена строительства дома. По обеим сторонам от каминной полки на стене висели бронзовые подсвечники в виде змей, со вставленными в головы свечами. В закопченном очаге высилась кипа старых бумаг.

Сквозь тонкую стенку из передней комнаты различалось бормотание записи. Теперь комментарий сопровождался звуками дикой природы: многоголосым хором птиц и воплями обезьян.

Телевещание после Остановки велось в рамках утвержденной правительством программы, предписывающей демонстрировать на публичных экранах в начале и конце каждого дня восход и закат. Возможно, тем самым власти хотели помочь населению адаптироваться.

Впервые Элен узнала об этой традиции в возрасте десяти лет и даже тогда сочла ее ребячеством. Ей-богу, какая-то порожденная корчами примитивного мышления идея с целью обманом вынудить людей поверить, будто мир не изменился! Отец ее подобных передач не переносил: «Мало кто обращал внимание на восход, пока он еще существовал, и начинать восторгаться им теперь попросту глупо». Он привил неверие и ей, ожесточив против окружающего мира.

И все же, когда отец слег с пневмонией — ей тогда было двенадцать лет — и его шанс на выздоровление оставался под вопросом, он стыдливо признался дочери, что хотел бы еще хоть раз в жизни увидеть рассвет и закат. Тактично не выговорив отцу за отречение, Хоппер выклянчила у школьной подруги кинопроектор и запустила его в отцовской спальне. Он разрыдался, стоило лишь изображению появиться на экране. Она тоже — вот только так и не поняла, из-за вида выползающего из-за горизонта солнца или из-за умирающего отца.

Через несколько лет правительство отменило трансляции — либо из признания несостоятельности затеи, либо из недовольства чрезмерной сентиментальностью, которую показы пробуждали в британцах. Однако традиция, оказывается, сохранялась и по сей день. Хоппер невольно задалась вопросом, сколько закатов и рассветов просматривает за день старушка в передней комнате.

Снова послышался скрип ступенек. Через минуту дверь отворилась, и в комнату с подносом в руках вошел Чендлер.

— Не знал, какой вам больше по вкусу, — заявил он своим пронзительным дребезжащим голоском, — так что приготовил без всего.

Скорее всего, старик попросту решил сберечь молоко. Хоппер взяла чашку и сделала глоток горячего горьковатого напитка.

Тяжело дыша, старик уселся напротив и тоже принялся за чай. С бледного морщинистого лица на нее уставились маленькие колючие глазки.

— Так что вы хотите узнать?

Хоппер достала из сумки блокнот. Слава богу, прихватила его с собой.

— Нас интересует дополнительная информация о карьере доктора Торна. Мы общались с кое-какими его родственниками, но, несомненно, работа занимала столь огромную часть его жизни… — тут ей вспомнилось, что где-то она читала, будто речь лжеца отличается излишним количеством подробностей, и решила сделать паузу. Горло ей тут же сдавила паника. «Да что я вообще здесь делаю?» — Нам вправду хотелось бы знать, каково было работать с ним.