Хотя всё мне забыть не удалось: например, разъяренный взгляд матери, когда меня, посиневшую, доставили в отделение скорой помощи. Врачи диагностировали у меня сильнейшее переохлаждение и вывих лодышки, и это не беря в расчет многочисленные порезы и ушибы, разукрасившие мое лицо и руки наподобие театрального грима.

– Ты хоть можешь себе представить, как мы с твоим отцом волновались, или у тебя за последние дни напрочь мозги отшибло?!

Я молчала, устало откинувшись на спинку сидения. По всему телу словно пустили электрические заряды, я чувствовала себя грязной, глупой и крайне измотанной.

– Убежать ночью в лес из дома из-за какой-то лишь идиотской обиды, это уму непостижимо! А если бы у тебя было заражение крови или на тебя нарвались бы волки?! – кричала мать, пока отец вёз нас домой, лавируя среди оживленного потока машин.

– Ты будешь наказана, Соф, и… Ну ты хоть ей скажи! – прикрикнула она на отца, раздраженно всплескивая руками.

Отец смотрел на дорогу и не отвечал ей. Он вообще не произнес ни слова за то утро, только, будто бы, пробормотал что-то вроде: «Слава богу», когда увидел мое бледное лицо на больничной койке.

С болью, не имевшей отношения к «ранениям», полученным в лесу от лап ежевичника, я вспомнила наш разговор с Джеком Моррисом.

– Ты далеко зашла, милочка, – сказал он мне чуть ли не с гордостью, мчась по буреломам обратно в город. – Не каждый мужчина смог бы продраться через этот проклятый терновник.

– Но вы-то смогли, – ответила я, слабо улыбнувшись.

– Ну… – мужчина, явно польщенный, зарделся. – Я на то и полицейский, чтобы спасать маленьких девочек из беды, так ведь?

Так, всё так. Жаль только, что… Э, нет, мы с вами не побежим впереди паровоза. Да и не поможет моя жалость никому. Что с нее теперь толку?

С помощью матери я смогла подняться на второй этаж – боль в левой ноге была невыносима. «Ну а что, не так всё и плохо… Зато будет что детям в старости рассказать», – думала я, левой рукой стягивая промокшую куртку. Правая рука была перевязана бинтами, из-под белой ткани уже начали проявляться алые полосы крови.

Мать не дала мне спуску за мою выходку (убежать из дома, прихватив с собой ее бумажник – такое ей и в страшном сне не снилось). С седьмого мая по седьмое июня 1959 года я находилась под домашним арестом. Целый месяц я торчала у себя в комнате, смотрела на цветущие сады под окном и умирала со скуки.

Но чаще всего… блин, как же это бесило. Чувствовать эту неконтролируемую злость, впитывать ее в себя каждой напружинившейся порой. Задыхаться от скручивающей в тугой узел нутро ярости.

Бессильной. Всеобъемлемой.

Поглощающей тебя с потрохами.

Я смотрела в свинцовые глаза матери и ужасалась. Что останется от меня, кроме этой ненависти, пульсирующей под кожей? Кем я буду, вырви из меня эту дрожащую в обезумевшем тике злость? Кем я тогда стану?

Всё лето я срывалась на ком попало: то попадало пялившемуся мальчугану, которому не посчастливилось проехать мимо нашего дома (теперь такого одинокого и пустого), то отцу, почтальону или милой девчушке, приносившей нам свежее молоко каждый вторник. Под горячую руку попадали все – все, кроме матери.

Первого сентября я пошла в последний класс лаундервильской средней школы. Я прилежно ходила на занятия, выполняла на автомате материнские поручения и даже познакомилась с недавно приехавшей в Лау милой девчонкой Эллен по фамилии Клайд; они с братом были на год младше меня и на днях перевелись в нашу школу.

– Чем сегодня займемся? – спросила как-то Эля, приглаживая свои блестящие на солнце светлые волосы.

Мы только вышли из здания школы, на улице было жарко – даже душно, и мы все распахнули душившие нас школьные пиджаки.

– Предлагаю пойти в лес и поохотиться на дичь, – предложил нам, девчонкам, Дэниэл – сводный брат Эллен. – У отца есть ружье, он прячет его в сарае под старыми банками из-под пива… Всё боится, что в один день нагрянет полиция и оштрафует его за незаконное хранение оружия, – Дэн усмехнулся и, копируя сестру, поправил косую челку.

– В лес мы сегодня не пойдем, – решительно осекла его я. – От деревьев наверняка поднялся пар, и мы там спечемся, как парочка крабов на сковородке. Мы рванем к морю.

И мы ходили к берегу моря, окутанного прозрачной, как капля росы, дымкой, проходили мимо нашего дома и спускались по крутой тропинке, вдоль которой еще цвели полевые травы. От раскрывшихся бутонов веяло таким душистым жаром, что у Эли тогда даже закружилась голова (над чем мы с Дэном без зазрения совести потешались все выходные).

Так спокойно (особенно если учесть последующие события) прошел сентябрь, затем наступил октябрь, весь в красках опавшей листвы, после пришел ноябрь – холодный, резкий, по вечерам которого я сидела, закутавшись в плед, пила горячее какао и старалась не смотреть на ровную, без единой складочки постель напротив.

Одним морозным декабрьским днем я пригласила Эллен к нам в гости. Зная свою мать и ее неловкую для других, но только не для нее самой бестактность, я не была в восторге от этой идеи, но в конце концов голубоглазая бестия уломала меня.

Мы зашли в прихожую, сняли тяжеленные пуховики и потопали на кухню. Там я познакомила Элю с матерью, и мы вместе сели за обеденный стол.

– Так, девочки, осторожней… – пропела мать, подлетая к нам с подносом. – Приятного аппетита, – женщина поставила перед нами по большой миске супа.

– Спасибо, тетя Майер, – поблагодарила Эллен, берясь за ложку.

– Да, да, – поддакнула ей я. – Спасибо, мам, – сказала я и… замерла. Привычный мне луковый суп – практически единственный, который мать могла съестно приготовить – был насыщенного ярко-красного цвета.

Я неуверенно посмотрела на Элю. Та, подняв брови, пожала плечами.

– Мам?.. – позвала я мать, которая, что-то насвистывая, стояла за плитой.

– Что такое, Соф?

– Скажи, а почему суп… ээ… красный?

– Ах, это, – она повернулась к нам и с улыбкой провозгласила:

– Не волнуйтесь. Когда я резала картофель, я случайно поранила палец, и оттуда, конечно же, полилась кровь. Скажу вам по секрету, – она заговорщицки нам подмигнула, – она текла так быстро, что я просто не успевала ее остановить. Крови было так много, что она окрасила воду в алый цвет, так что… Кушайте на здоровье, – и она улыбнулась нам довольной улыбкой.

Я посмотрела в тарелку – из-под красной жижи вынырнула порозовевшая полоска капусты. Сглотнув, я спросила:

– Ты ведь пошутила?

Мать пару секунд смотрела на нас с Элей, потом от души расхохоталась.

– Ну и лица же у вас были, девочки. Ну конечно же, я пошутила, – и она, не прекращая смеяться, вытерла кончиком передника уголок глаза.

– Я приготовила б-о-р-щ, – по буквам произнесла она. – Между прочем, любимое блюдо русских… Да вы кушайте, не стесняйтесь.

Мать отвернулась к кипящей сковородке, а я посмотрела на Элю. Девочка, слегка побледнев, попыталась улыбнуться, мол: «Всё в порядке, Соф. У твоей мамы превосходное чувство юмора». Но я знала, что это не так. Краска залила мне лицо, я не понимала, зачем моей матери нужно было так мерзко шутить.

Больше Эллен к нам домой я не приглашала.

К концу весны меня ждал неприятный сюрприз. То, чего я так сильно ждала весь год, накрылось большим медным тазом. Прогорело, короче.

В тот день, когда нам позвонила из Крослина Миа, у нас обедал знакомый приятель отца Джо. Мы все сидели за одним столом, взрослые о чем-то болтали, а я представляла, как совсем скоро мы с сестрой возьмем старые пуховые одеяла, убежим подальше от всех к морю и будет болтать там, пока у нас не посинеют от холода руки. Когда стало известно, что Миа не приедет этим летом домой, я здорово рассвирепела. Наговорила матери кучу гадостей, обвинила ее, что она одна виновата в том, что сестра ушла из родной школы, а теперь и вовсе должна остаться на летние каникулы в Крослине из-за своей плохой успеваемости. Высокие стандарты, отвечала мне мать в свою защиту. Высокие, блин, стандарты…