– Спасибо, – прошептала она мне на ухо, зажимая еще сильнее в своих не по-детски крепких руках.
Обнимая ее в ответ, я грустно улыбалась. Мне в свое время никто таких советов не давал.
На следующий день после нашего с сестрой разговора я пришла домой со школы, бросила в прихожей рюкзак, подошла к холодильнику за пачкой молока и только потом заметила, что на кухне за столом собралась вся наша семья: отец, мать и Миа.
– Всем привет! – сказала я, пританцовывая на месте в такт звучавшей у меня в голове мелодии. У меня было прекрасное настроение: у старенькой Антонины, учительницы биологии, разболелась голова («словно кто-то с силой грохочет по тебе кувалдой») и нас отпустили с двух последних уроков.
Ноль реакции – я услышала лишь размеренное тиканье часов и доносившееся с улицы пение птиц.
– Что-то случилось? – спросила я, посматривая на сестру.
Сейчас, оглядываясь назад, я думаю о том, что лучше бы я не задавала этого вопроса. Лучше бы я ничего не спрашивала, молча ушла бы в свою комнату и провела бы в ней ближайшие пару-тройку лет.
Миа тогда как-то задергалась, заалела. И она не смотрела в мою сторону – сидела на табурете, постукивала ногой по полу и в упор рассматривала свои скрещенные руки. Это-то меня и насторожило. Первый сигнал бедствия, ошибочно воспринятый мною как следствие воспитательной беседы или прочей чепухи, от которой девятилетние девочки смущенно опускают глаза и чувствуют себя не в своей тарелке.
– Сядь, дочка, – сказал мне отец, у которого одного среди них троих глаза не горели фанатичным блеском.
Я присела на свободный стул, беззаботно посасывая ложечку с мёдом и гадая, из-за чего же на этот раз весь сыр-бор. В прошлый раз мать собрала нас всей семьей за столом, чтобы сообщить, что старая Долли, свинка нашего соседа Питера, принесла приплод в пятнадцать поросят.
Воистину, блин, великое событие.
Все по-прежнему молчали. Закатив глаза и проглотив раздражение, уже начавшее царапать горло, точно утренняя мокрота, я спросила:
– Мы так и дальше будем точить лясы или вы, черт побери, начнете уже говорить?
– Соф! – одернула меня мать. – Следи за языком, будь добра.
Состроив гримасу, я снова закатила глаза. И почему нельзя просто по-человечески всё объяснить? Почему нельзя хотя бы притвориться, что ты нормальная, любящая мать?
Высокие нотки материнского голоса ворвались в сознание, я дернулась и поняла, что мать что-то говорит.
– …а поэтому и для всех нас сегодня наступил очень важный день, – верещал взволнованный голос. – О, я так долго взывала к небесам, и наконец мои мольбы стали услышаны! – мать с гордостью посмотрела на Мию, чьи щеки стали уже совсем пунцовыми.
– Только что пришло письмо из Крослина, – пояснила женщина, ласково поглаживая лежавший на столе белый конверт. Голос ее звенел от возбуждения. – Мы не дождались тебя, прочли его сразу, как достали с почтового ящика… Такая прекрасная новость!
Нахмурившись, я попыталась вспомнить, где я слышала это слово. Что-то такое неприятное, отталкивающее скреблось в памяти.
Крослин, Крослин… Внезапно сердце в ужасе сжалось.
– Так она… Она…
– Да, она поступила! – сказала женщина, расцветая. – Наша Миа теперь будет учиться в элитной Крослинской школе – одной из лучших по стране, между прочим, – добавила мать, с достоинством выпрямляясь во весь рост.
– В Крослинской школе? – переспросила я почему-то севшим голосом.
Женщина лучезарно кивнула.
Холодные мурашки липкой волной расплескались по всему телу. Что-то темное заскреблось под кожей в ожидании веселой заварушки. Я машинально вонзила ногти в обивку стула и постаралась, чтобы мой голос звучал ровно.
Так, будто мне было все равно.
– Ты, мам, может, и забыла, гм, но Миа сейчас учится в Лаундервиле, в одной школе со мной…
– О, пустяки, всё пустяки! Я уже обо всем договорилась.
Заморгав, я перевела тяжелый взгляд на сестру. Нет-нет-нет… Мать, конечно же, решила пошутить? Прошу тебя, скажи мне, что это всего лишь шутка…
Но сестра, застыв с опустившимися в кружку с чаем глазами, лихо краснела на моих глазах, раскрашиваясь сперва бледно-розовым, как утренняя заря, румянцем, а после расплываясь в красках багрового, кроваво-красного заката.
Насыщенно-алого.
Такого, про который говорят – это к войне.
– Крослин, к твоему сведению, находится от нас в трехстах милях. Отец повезет ее к поезду через неделю – все лето она будет нагонять программу для пятого класса. Боже, у них там совсем другие стандарты… От тебя же, Соф, требуется разложить свои вещи и не мешать мне, пока я буду собирать мою девочку в дорогу.
– Что? – выдохнула я, с каким-то глупым восторгом слыша, как рвутся последние оковы.
Как сдерживающие, раздражающие цепи с лязгом осыпаются на пол, душа, сминая, пряча здравый смысл под своим громоздким весом.
Мне никто не ответил. Висевшие на стене кухни часы продолжали размеренно тикать – бегите, глупцы, бегите, – а мать суетилась вокруг стола, чуть ли не до потолка подпрыгивая от ударившего ей в голову опьянения.
Я никак не могла сосредоточиться. В ушах у меня стреляло эхо собственного пульса, отдаваясь в затылке тупой тяжестью.
Она поедет в Крослин, а это, к твоему сведению, в трехстах милях от Лаундервиля.
Звон собственных мыслей перекрывал приглушенный, словно бы доносящийся из соседней комнаты голос матери, пока я силой волей не заставила себя заговорить.
– Нет, – с каждым произнесенным словом туман в моей голове рассасывался, словно на глазах бледнел большой жирный прыщ. – Нет, никуда она не поедет.
Чем дольше я говорила, тем тише становился шум в голове.
Тише, опаснее.
Пока совсем не затих, оставляя во мне лишь голую ярость.
Не кажется вам моя тогдашняя реакция слишком уж драматичной? Не в ссылку же ее отправили, в конце концов… Да вот только для меня эта жизнерадостная девочка была единственным на то время существом, с кем я чувствовала себя свободно, кто всегда выслушивал меня, поддерживал, даже несмотря на то, что в силу своего возраста она не всегда понимала меня (как мои отношения с нашей дражайшей матушкой, например). Сестра была моей единственной подругой, лучом солнца в пасмурном небосводе Лаундервиля; новость о ее отъезде ударила меня под дых, лишив мой подростковый мир хрупкого равновесия.
Учащенно дыша, я не отрывала глаз от Мии и матери. Отец ушел из поля моего зрения, давая возможность им двоим вдоволь насладиться моим разъяренным взглядом. Однако ни одна из них на меня не смотрела. Мать, взмахивая своими короткими рыжими волосами, хлопотала вокруг Мии, взлохмачивая ей кудри, поправляя их и уже не сдерживая довольного смеха, выскакивающего из ее тупого горла. Миа, приложив ладони к красным щекам, с головой нырнула в измятые белые листы (при одном взгляде на которые во мне подымалось что-то когтистое и очень темное).
Горячая ирландская кровь матери в одно мгновение взбурлила в моих жилах, бросившись в лицо волной распаленного жара.
Ни минуты не раздумывая, я со всей силы ударила кулаком по столу. Три пары глаз разом уставились на меня.
– Тише, Соф, – шикнула женщина, вновь переводя взгляд на письмо (письмо из Крослинской школы, той, которая одна из лучших по стране) и на Мию.
– Она никуда не поедет, – повторила я сквозь зубы.
– Ну конечно же, она едет. И это не обсуждается… Нечего ей делать в этой дыре.
– В дыре? – переспросила я, думая, что мне послышалось. – Тебе же здесь всегда нравилось! – я бросила обвиняющий взгляд на сестру, чьи опущенные ресницы упорно не желали приподняться.
– У Мии появился шанс получить элитное образование в престижной школе, – чопорно произнесла мать, бросив на меня беглый взгляд. Она посмотрела на меня таким обличающим, насмешливо-ироничным взглядом, что я невольно зарделась. Только дурак мог не заметить неприятную тень жалости и высокомерия в ее взгляде. – Не будь такой эгоисткой, Соф, к тому же, всё уже решено.
