Следующие дни я помню смутно. Всё смешалось, потонуло в какофонии сборов, свежевыстиранных рубашек и слоенных пирожков, испеченных матерью в день перед отъездом сестры.

– Ты будешь скучать по мне? – спросила Миа, когда мы лежали на моей кровати. Ножка сестры слегка подрагивала, отбивая известный только ей ритм, правая рука рассеянно поглаживала левую руку.

– Я буду, – позевывая, ответила девочка на свой же вопрос.

Сумерки тянули за собой очень светлый, очень теплый майский день. Завтра Миа уезжала из родного дома.

– Я тоже буду, – прошептала я, смотря на трепыхающиеся ресницы сестры.

Коснувшись губами её лба, я вдохнула едва уловимый запах мяты и вдруг почувствовала, как глаза стало жечь едкими слезами.

Черт возьми, Соф, ты не расплачешься. Не смей. По крайней мере, не здесь. Не тогда, когда она вот так вот прилегла на твое плечо, умиротворенно дыша и безмятежно улыбаясь чему-то краем губ.

Сжав зубы, я аккуратно приподняла ее тоненькую руку, минутой раннее вцепившуюся мне в запястье, отвернулась и, встав с кровати, стремглав бросилась на первый этаж. Кеды, куртка, железная ручка двери – мне срочно был нужен свежий воздух.

Город, казалось, замер: остановилось движение машин, исчезли суетящиеся люди-муравьи; всё застыло, омертвело. Какой-то бродяга, оторвавшись от мусорки, пошатывающейся походкой вышел на тротуар, пал на колени и, вздернув голову вверх, застонал отчаянным, нечеловеческим криком: «ЗА ЧТО?! БОЖЕ, ЗА ЧТО ТЫ ТАК СО МНОЙ??» Сглотнув, я подумала, что совсем не прочь к нему присоединиться.

Как-то так вышло, что я бродила по улицам всю ночь напролет. Дико замерзнув, я из-за упрямства не стала возвращаться домой. Долгая ходьба отвлекала, отрезвляла – совсем чуть-чуть, но я была благодарна и за это.

Вернулась я домой тогда, когда солнечные блики, словно проворные чешуйчатые змейки, зашевелились на распахивающихся окнах домов, предвещая яркий, погожий денек. Давно в Лау не было такого чудесного утра, подумала я, подымаясь на крыльцо и открывая входную дверь дома.

На кухне, около плиты, стоял отец и варил кофе. Криво улыбнувшись на гомерический хохот, доносившийся из радиоприемника (шла какая-то драматическая постановка), я подошла к отцу.

– Доброе утро, пап.

– Доброе, – его глаза настороженно наблюдали за мной поверх нахмуренных бровей.

Проигнорировав его взгляд, я налила из чайника кипяток и, ничем не разбавляя, стала цедить его. От запаха кофе, пенившегося в закоптившейся кофеварке, меня начало мутить.

– Соф, где ты была? Ты вся окоченела.

– Ну-у… Я шаталась по темным переулкам, всё надеялась напороться на какого-нибудь съехавшего психа, – ответила я, скалясь. – Хотела, чтобы он перерезал мне горло. Увы, ничего не вышло, как видишь.

Отец долго смотрел на меня, не замечая, что совсем скоро бурая пенка, злобно зашипев, выйдет из берегов кофеварки, разлившись грязным пятном на идеально чистой плите. Зато это, как и новый ухват, очевидно, купленный матерью у какой-нибудь слезливой торгашки, и противень для выпечки (все еще в масле, после вчерашней добросовестной службы), и еще куча всякой мелочи, приметила я – всё что угодно, лишь бы не видеть в глазах отца эту проклятую жалость.

– А что? – я пожала плечами, сделав вид, будто не заметила его взгляда. – Мне семнадцать, я могу гулять где захочу.

– Ты не понимаешь, о чем говоришь, – качая головой, сказал отец. Между его бровей залегла глубокая морщинка, он постарел еще лет на пять.

– Да, пап. Ты абсолютно прав. Такой вот дурой уродилась, – я отбросила всякое притворство, чувствуя, как часы молчания перерастают в уже знакомое раздражение. – Но ведь уже ничего не поделаешь, верно?

Из радио, приветствуя мои слова, залпом выстрели бурные аплодисменты, разнесшись по кухне взрывом пороховой бочки. Я отвернулась к окну, в груди у меня всё колотилось. Краем уха я услышала, как отец все же убрал кофе с огня, но только краем: выжирающее внутренности пламя, словно звуконепроницаемая стена, перекрывало звуки внешнего мира. Вылизывая, полируя изнутри кору головного мозга. Снова и снова убивая во мне человека.

– Дочка, ты привыкнешь, – тихо проговорил отец. – К тому же, она будет приезжать на каникулы…

Взмахом руки я остановила его. Нет.

Я не собираюсь с тобой обсуждать это, пап.

Не взглянув на отца, который, я чувствовала это, не спускал с меня своих пронзительных изумрудных глаз, я быстрым шагом ринулась наверх. Ах, если бы в то утро я проявила бы чуть больше внимания! Даже дураку понятно, что не я одна переживала отъезд сестры. Тогда бы мы с отцом поговорили, и, возможно, нам обоим бы стало чуточку легче. Возможно… Жаль только, что мудрость приходит с годами.

В комнате Миа была не одна. Мать заплетала каштановые волосы моей сестры в длинную косу, попутно давая девочке ценные советы для выживания в общежитии.

– О, кто к нам вернулся! – мать едва взглянула на меня. – Отнеси вещи в прихожую, – она ткнула пальцем в ряд рюкзаков и сумок, которые пирамидой возвышались над кроватью Мии. – И, Соф, ради бога поживее. Они должны выехать в девять утра, если ты, конечно, не хочешь, чтобы обратно отец вел хонду в кромешной тьме.

– Не хочу, – тихо ответила я и молча вышла из комнаты.

За завтраком я сидела притихнув и, скорее, делала вид, что ела. Мне, как и отцу, который вяло ковырял вилкой остывший картофель, кусок в горло не лез.

– Каждый день стирай нижнее белье, порошок я тебе положила, – верещала мать, с аппетитом уплетая яичницу. – И не забывай про зубную нить – ею нужно пользоваться каждый день.

– Хорошо, мам, – смущенно ответила Миа, покосившись на меня.

Я отвела взгляд и сделала вид, что меня вдруг заинтересовали голубые узоры на чашке с чаем.

После было много сумок, чемоданов, суеты. Помню шум мотора: «Экипаж подан, сударыня».

– Как приедешь, повесь платья в шкаф… Нечего им в чемоданах мяться, – говорила мать Мии, заправляя ей прядь волос за ухо.

– Угу, – сестра не слышала её: она в упор смотрела на меня, я кожей чувствовала её пристальный взгляд.

С огромным усилием я подняла глаза: веки казались мне адски тяжелыми.

– Соф… – произнесла Миа, сумев в одно это слово вложить всё то, что томило ее ум и сердце в последние дни. Ее голос дрогнул. – Мне будет тебя не хватать, сестренка.

Сердце сжалось. Моя сестра. Моя родная душа. Моя единственная, блин, подруга. Уезжает. Уезжает на целый год.

Поклявшись себе утром, что не заплачу, я напрягла веки, до рези расширив глаза и призывая на помощь всю свою выдержку и самообладание.

Где-то очень далеко мать нетерпеливо цокнула языком.

– Иди сюда, – я подошла к сестре, сжала ее в объятиях, вдохнула запах ее волос и пожелала (в свое оправдание скажу, что я осознавала всю эгоистичность своего желания), чтобы прямо сейчас сломалась отцовская хонда или чтобы Крослинская школа (одна из лучших по стране, между прочим) сгорела ко всем чертям мира.

Увы, пара драгоценных секунд – и отец что-то прокричал с улицы, мать потянула сестру прочь, и я осталась стоять одна в пустой прихожей. Сквозь пыльное стекло я разглядела светлую ветровку сестры, успела заметить блеск ее синих глаз, обрамленных ореолом каштановых прядей, а после был лишь хлопок двери, гул мотора да подхваченные порывом ветра клубы золотистой пыли.

Природа, эта скользкая изворотливая баба, точно насмехаясь, брала меня на спор: в лесу было сыро, зябко и в крайней степени неприветливо. Мелкие капли дождя, осыпаясь с пологих листьев, капали мне на макушку, стекая под воротник куртки и ища там теплые укромные местечки. Я шла добрых восемь миль: иногда гуськом, иногда переходила на бег, спотыкалась, уклоняясь от острых веток, которые, словно заколдованные, так и норовили выколоть мне глаза. Я стряхивала летевший на меня сор и продолжала идти вперед, подбадривая себя тем, что с каждым шагом я становлюсь всё дальше от дома и всё ближе к сестре.