Потом, после отъезда фон Герлинга, появляется американец ирландского происхождения с длинными конечностями и презрительной ненавистью к Британии, который является собственным самым умным шпионом фон Борка.

Это был высокий сухопарый шестидесятилетний мужчина с тонкими чертами лица и козлиной бородкой, из-за чего походил на карикатуры Дяди Сэма. Из уголка его губ торчала влажная, наполовину выкуренная сигара, он садился и чиркал спичкой, чтобы опять зажечь ее.

С самого начала мы знаем или догадываемся, что это — вернувшийся из отставки Шерлок Холмс. Это усиливает у читателя чувство возбужденного ожидания, когда мы наблюдаем, как старый маэстро обводит вокруг пальца выскочку фон Борка. Но с точки зрения интереса рассказ представляет нечто другое.

Даже не зная лично умонастроения автора, в самой структуре «Его прощального поклона» мы можем почувствовать, что это нечто большее, нежели еще одно приключение Шерлока Холмса. Это было, как автор вынес в подзаголовок, «эпилогом». Это было, действительно и окончательно, «его прощальным поклоном». В этом было дурное предчувствие и подлинные эмоции, а в отношении Холмса — даже более сильный штрих любви. В нем Конан Дойл наконец идентифицировал Холмса с самим собой.

Нет необходимости говорить, даже со сдержанной усмешкой, что сам он не употреблял кокаин, не стрелял в помещении из револьверов, не держал сигары в ящике для угля. В конце концов, так делают относительно немногие. У него не было брата, который «был» в британском правительстве. И если не считать непродолжительных попыток научиться играть на банджо, он едва мог отличить одну музыкальную ноту от другой.

Но были и более личностные характеристики, чем эти. Его пристрастие к работе в старых халатах, к глиняным трубкам — напоминание о днях в Саутси, когда дублинские глиняные трубки стоили всего пенни, — к записным книжкам, к накоплению массы документов, к увеличительному стеклу на письменном столе и пистолету в ящике создают более презентабельную внутреннюю картину. Среди прочего мы находим холмсовскую фразеологию его писем, настоятельные призывы к англо-американскому партнерству, религиозные взгляды Уинвуда Рида.

Многие из этих идентификаций, конечно, были подсознательными. Разве он утверждает, подобно Холмсу и Ватсону, что Холмс — бесчувственная счетная машина? Это как раз то, чем Холмс не был, и в этом заключается его прелесть.

«Если у молодой леди есть брат или друг, — восклицает Холмс в разговоре с Джеймсом Уиндибэнком, — тому следует огреть вас хлыстом. Боже мой! Это не является частью моих обязанностей перед моим клиентом, но охотничий хлыст под рукой, и я думаю, что…»

Охваченный паникой Уиндибэнк убегает, и Конан Дойл в реальной жизни последовал бы за ним. Мы едва ли сможем найти рассказы, в которых Холмс не говорил бы нам о том, насколько он неэмоционален, а в следующий момент вел себя более по-рыцарски — особенно в отношении женщин, — чем сам Ватсон.

Преднамеренные идентификации с Холмсом, во время бесконечных споров на волне успеха в 1892 году, Конан Дойл вложил в «Воспоминания». Кто может не заметить описания первых трудных дней Холмса по прибытии в Лондон? Холмс снял комнаты на Монтегю-стрит; его создатель, также «заполняя имевшееся в изобилии свободное время», снял комнаты на Монтегю-Плейс. А история семей?

«Моими предками, — говорит Холмс в «Случае с переводчиком», — были мелкие помещики». То же самое у его создателя. У Холмса была бабушка-француженка; бабушка Конан Дойла, Марианна Конан, была прямого французского происхождения. Холмс рассказывает нам, что его бабушка была сестрой Верне, французского живописца. И большое полотно Верне, которое было в его коллекции картин, подарено Конан Дойлу в юности его дядей Генри Дойлом. Таким образом, две стороны его предков встречались и смешивались.

«Аристократичность в крови, — сухо замечает Шерлок Холмс, — непременно принимает самые странные формы». Джон Дойл и четверо его сыновей согласились бы с этим.

Есть еще семь идентификаций, но поклонник Шерлока нашел бы их и самостоятельно. Если бы полный отчет о деле Эдалжи мог быть опубликован, когда оно находилось в производстве, исследователям не понадобилось бы ходить далеко. Здесь нас интересует эмоциональный рассказ под названием «Его прощальный поклон», написанный в период беспокойства и опасности.

Шерлок Холмс, маскирующийся под шпиона-американца ирландского происхождения, сбрасывает маску, когда вручает фон Борку свою книжицу «Практическое пособие по пчеловодству», а потом хватает пруссака и дает ему наркоз хлороформа. Холмс и Ватсон, уже немолодые, потягивают токай в комнате, заставленной книжными шкафами. Потом происходит замечательная сцена, когда фон Борк, связанный и корчащийся, смотрит с дивана на того, кто захватил его в плен.

Говорит фон Борк:

«В таком случае кто вы такой?».

«Не имеет никакого значения, кто я, но поскольку это, кажется, вас интересует, господин фон Борк, могу сказать, что это не первое мое знакомство с членами вашей семьи. У меня в прошлом было много дел в Германии, и мое имя вам, вероятно, известно».

«Я бы хотел его знать», — мрачно сказал пруссак.

«Это я был причиной раздельного проживания Ирен Адлер и покойного короля Богемии, когда ваш двоюродный брат Генрих был императорским посланником. И это я спас от убийства нигилистом Клопманом князя фон Графенштейна, старшего брата вашей матери. Это я…»

Изумленный фон Борк сел.

«Есть только один человек!» — вскричал он.

Так говорят читатели во всем мире. Это — последний трепет, последний барабанный бой, апофеоз Шерлока Холмса. Вся серия должна была бы закончиться «Его прощальным поклоном», поскольку так и задумал автор. Это тоже было идентификацией. Замаскированному Шерлоку Холмсу он дал имя «Элтамонт», а полное имя его собственного отца, как мы помним, было Чарльз Элтамонт Дойл.

Но «Его прощальный поклон», который «Странд» подал как «Военную службу Шерлока Холмса», — не было ли это инспирировано замечанием генерала Хамберта? — выскочил у него из головы из-за кризиса в конце черного 1917 года.

Долго продолжавшаяся резня в грязи у Пасхендаэле была лишь частично компенсирована тем, что произошло у Камбре, когда Генеральный штаб танкового корпуса получил наконец разрешение начать наступление.

Почти пятьсот танков с грохотом двинулись вперед, начав внезапную атаку при поддержке пехоты по не вспаханной снарядами земле. Они сломали германскую траншейную систему на фронте протяженностью в шесть миль, ослепив оборонявшихся страхом смерти и паникой и до наступления сумерек захватив в плен десять тысяч человек.

«Это поворотный момент в истории войны», — писал Конан Дойл Иннесу, который был уже генерал-адъютантом. Он также направил благодарность майору Альберту Стерну, который первым посвятил его в секреты танков и признал, что все сомнения, которые могли у него быть, теперь развеяны.

Но 20 ноября, в день наступления у Камбре, советское правительство приказало своему высшему командованию выдвинуть Германии мирные предложения. Еще до этого австрийцы при поддержке немецких дивизий принялись за итальянцев, причиняя им бесконечные бедствия, пока не разбили и не отбросили их, достигнув реки под названием Пиаве.

Пиаве! Конан Дойл, глядя на военные карты в своем кабинете, вспомнил, как в итальянской гостинице за восемнадцать месяцев до этого слово «Пиаве» эхом проносилось в его голове. «Любопытно, — подумал он, — я не мог претендовать на предвиденье».

Но и это прошло. К Рождеству Людендорф приказал вывезти миллион немецких войск из России и весной перебросить их на Западный фронт.

Это были скудные дни в «Уиндлшеме», где лорд Нортклифф или сэр Флиндерс Петри некогда угощались обедами, состоявшими из восьми блюд. В дополнение к нормированию продуктов Конан Дойл посадил семью на половину официального пайка.

Пополневший лицом, морщивший лоб в моменты сосредоточенности, он считал, что двадцати четырех часов в сутки слишком мало. В его кабинете помимо военных карт висела еще одна карта; на ней были отмечены города, в которых он выступал по проблемам парапсихологии. Когда в небе над Лондоном загудели гигантские бомбардировщики Гота — а он давно выступал в пользу репрессалий за воздушные налеты, — он продолжал свою полемику и переписку с генералами.