Из переписки неясно, начал он писать повесть до отъезда из Лондона или же в принстаунском отеле. Но не вызывает сомнений то, что в гостинице он напряженно работал в промежутках между тем, когда они с Робинсоном в кепках и бриджах бродили по болотам, проходя по четырнадцать миль в день. Они видели болото, которое стало большой Гримпенской трясиной (можно ли представить себе более зловещее название?). С тисовой аллеи сквозь дождь виднелись неясные очертания поместья Баскервилей. Они осмотрели каменные развалины жилищ доисторического человека. В одном из них, в полутьме и в удалении на многие мили от любой дороги, они услышали звук, похожий на стук подкрадывавшихся сапог.

Это был еще один турист, который не меньше их испугался, неожиданно увидев в проломе чьи-то головы. Как вы помните, доктор Ватсон испытал нечто подобное. И следует ли удивляться тому, что был воскрешен сам Шерлок Холмс?

Создатель Холмса действительно хотел написать эту повесть. Он не мог передать сущность атмосферы, полутона и оттенки без того же смака, с которым это делал его герой. Поначалу достаточно невозмутимый, Холмс к концу становится еще более возбужденным, чем сэр Генри Баскервиль. Сбежавший преступник Селден насмерть разбивается в скалах, и его вопли перекрывают шум того, что его преследует; Холмс, как сумасшедший, хохочет и пляшет у трупа («Этот человек с бородой!»), а сквозь тьму приближается огонек сигары Стэплтона. Это, пожалуй, лучшая сцена в книге, подобно вспышке спички озаряющая осеннюю мрачность книги, ее одинокие фигуры, силуэты которых маячат на фоне неба, и конечно же загнанную собаку.

«Собака Баскервилей» — не самый лучший детектив, и современный биограф под пытками будет утверждать, что лучший детективный роман появился позднее и отдельно стоит как роман криминальный. А это всего-навсего повесть, будь она длинной или короткой, в которой фабула доминирует над Холмсом, а не он над ней; читателя захватывает то, что это в меньшей степени детектив в викторианском духе, нежели романтическое произведение в духе готическом.

Когда сэр Джордж Ньюнес услышал об этой новой повести, которую Конан Дойл продолжал писать во время долгого путешествия домой, делая по случаю открывавшегося крикетного сезона остановки в Шерборне, Бате и Челтнеме, в журнале «Странд мэгэзин» обрадовались. По планам, «Собака Баскервилей» должна была печататься в «Странде» восемью частями с августа 1901-го по апрель 1902 года.

Верно то, как сказал сэр Джордж Ньюнес на своем ежегодном собрании акционеров, что сыщик не был возвращен к жизни. Говоря об исчезновении Шерлока Холмса в преисподней, он использовал такие выражения, как «ужасно» и «грустно», что, вероятно, было уместно на собрании акционеров. Эти новые приключения, пояснял он, имели место до кончины Холмса. И это было также единственным разочарованием для миллионов читателей.

«Неужели вы не можете вернуть его? — все время спрашивали автора. — В «Собаке Баскервилей» Холмс предстает в наилучшем виде. Но я не буду окончательно удовлетворен, пока не узнаю, что он жив и по-прежнему на своем старом месте»;

«Он находится у подножия Рейхенбахского водопада, — парировал Конан Дойл. — Там он и останется». Но был ли он настолько уверен в этом? Уильям Жиллетт, который к тому времени уже четыреста пятьдесят раз сыграл свою роль в Америке, собирался в Англию для участия в начале сентября в премьере в театре «Лицеум». Был ли он в этом уверен?

В течение лета Конан Дойл опять играл в первоклассный крикет. Он набрал сто очков во время первого матча у Лорда, а в игре в боулинг был не менее хорош, чем в крикете. В матче против Кембридшира он семь раз прошел воротца, заработав на перебежках 61 очко. Но он не мог ступить на площадки Лорда без все еще тлевших в его душе воспоминаний о ссоре за год до этого с Вилли и Конни Хорнанг.

На протяжении месяцев Мадам старалась быть в этом деле миротворцем, но сын не хотел никакого мира. Больше всего он расстраивался из-за воздействия его на Джин Леки.

«У Джин бывают приступы депрессии, — писал он во время ссоры, — и она пишет, что чувствует, будто сделала что-то ужасное. Именно в такие моменты я люблю ее больше всего».

Все попытки Мадам наладить отношения между сыном, с одной стороны, и дочерью с зятем — с другой, увенчались лишь небольшим жестом. «Я написал Конни вежливую записку, — сообщал он, — и, между нами, считаю, что это больше того, чем она заслуживает. И я не чувствую себя лучше от того, — клеветал он, — что Вильям это наполовину монгол и наполовину славянин, или еще какая-то там помесь».

В 1901 году, когда он пребывал в состоянии раздумий и воспоминаний, произошел эпизод, который немало удивил его знакомых. Это случилось в вестибюле Уайтхолла, где он в качестве гостя был на ежегодном обеде Королевского общества. В ожидании хозяина он беседовал с друзьями. Чтобы поприветствовать группу, в вестибюле остановился сэр Уильям Крукс, видный ученый в области физики и химии, который на протяжении почти тридцати лет верил в реальность парапсихологических явлений.

Когда Крукс приблизился к толпе, этот профессор физики рассказал услышанный им на предыдущей встрече анекдот, в котором шла речь о плутах и привидениях, названия которых рифмовались с его фамилией. Раздались возгласы удивления по поводу того, что человек таких познаний верил в привидения.

«Я не уверен, — неожиданно сказал Конан Дойл, — что в убеждениях Крукса ничего нет».

9 сентября в огромном театре «Лицеум» с его ложами, отделанными золотом и красным бархатом, Уильям Жиллетт вышел на сцену в пьесе, подзаголовок которой гласил: «До сих пор не публиковавшийся эпизод из карьеры великого сыщика, показывающий его связь со странным делом мисс Фолкнер». Шерлок Холмс представал отдыхавшим на Бейкер-стрит в вышитых тапочках и шелковом халате в цветочек. Мэдж Лэрраби (злодейка) изображала модницу в длинной юбке, которой сметала пыль со сцены, и в бежевой бархатной шляпе, «украшенной большой белой птицей».

Если быть точным, то это не был непубликовавшийся эпизод. В версии Жиллетта в пьесе появлялось с полдюжины реминисценций прошлых сюжетов, когда Холмс восстанавливал компрометирующие документы или встречался со сладкоречивым профессором Мориарти, одетым таким образом, чтобы напоминать господина Пиквика. Произошел один неприятный инцидент: часть публики на галерке не слышала актеров и громко выразила протест. Один-два критика пожаловались на американизмы в диалогах: «Слово «нотифицировать» меня коробит». Но все закончилось триумфом.

Кое-что и омрачало тот вечер в «Лицеуме». Больной, стареющий Генри Ирвинг, которого преследовали неудачи, собирался уходить из театра. В то лето после дорогостоящей и не пользовавшейся успехом постановки «Кориолана» он много раз приезжал в «Андершо». Они с Конан Дойлом до поздней ночи беседовали и пили портвейн, забыв даже о том, что на улице ждало такси. «Лицеум» находился на грани прекращения своего существования, что подсыпало земли на могилу викторианской эры.

В январе предыдущего года Конан Дойл был среди тех, кто наблюдал за процессией похорон старой королевы: маленькое тело на лафете и массы молчавших людей, если не считать тех, кто в открытую плакал.

«А Англия, как же теперь Англия?» — писал он. Он был так же тронут, глядя на лица пожилых людей, которые родились и состарились при Виктории, как и видом небольшого гроба среди ярких мундиров. Он писал о «мрачном пути» и «черном портале», ненавидя саму мысль об угасании. А Англия?.Что будет с Англией, когда ушел великий символ? Было ясно, что кампания против войны Британии в Южной Африке в иностранной прессе, особенно в немецкой, приближалась к масштабам европейской истерии.

В Южной Африке Кристиан Де Вет, с одной стороны, и лорд Китченер — с другой, сражались жестоко. Бурские лидеры, армия которых распалась и разбежалась, были вынуждены рушить железные дороги и обрывать телеграфные провода, когда не могли атаковать значительными силами. Китченер приказал изъять из районов боевых действий весь домашний скот и фураж, чтобы у бурских отрядов нечего было есть. В тех местах, откуда из-под белого флага велась стрельба, где разрушались железные дороги, где буры собирались и находили укрытие, сжигались фермы. Производились облавы на буров мужского пола, которых брали в плен. Отлавливали и женщин с детьми, которые остались без мужей и отцов. Таковы были факты: надо было создать пустыри без потери человеческих жизней. Совсем другую картину рисовали с самого начала войны — жестокого британского офицера и злодея-британского томми. Жестокий британский офицер и злодей-британский томми мелькали по всей Европе подобно персонажам карнавала в Ницце.