Старик тем временем подошел к карете, остановился возле нее и, придерживая рукой свою пышную бороду, поднял голову к сиявшему высоко в небе солнцу. Прикрыв от слепящих его лучей ладонью глаза, он негромко что-то сказал вслух, после чего один из его конвоиров распахнул дверцу кареты и помог осужденному забраться в нее и сесть.

«Что-то уж больно он радостный. Похоже, легко отделался», – глядя на тронувшуюся с места карету, сопровождаемую конной стражей, подумал Василий Васильевич, а когда та скрылась из виду в дорожной пыли, зрители успокоились и, подгоняемые стражниками, начали расходиться. Лишь он, не зная куда податься, оставался на месте, когда же на него грозно прикрикнули, решил для себя: «Надо в Осоки ехать. Наймусь там клуб сторожить».

С этой мыслью он и проснулся, как по будильнику ровно в семь, быстро поднялся с дивана и по привычке направился в ванную комнату, лишь там осознав, что спешить ему больше некуда. Не зная, чем бы себя занять, он, умывшись и выпив на кухне чаю, перебрался в гостиную и, отыскав в книжном шкафу принадлежащий жене сонник, принялся расшифровывать свое сновидение, но, несмотря на потраченное на это время, ничего о своем настоящем и будущем так и не выяснил.

С одной стороны увиденное им во сне яркое солнце сулило ему успехи в делах, а встреча со стариком долгую жизнь, но пышная борода того свидетельствовала об обратном и предвещала противостояние с враждебными силами, а толпа возле церкви – неприятности и несчастья. Внести хоть какую-то ясность могла приснившаяся ему дорога. Плохая и каменистая предвещала беду, а ровная и мощеная вела к удаче, но качество полотна той пыльной дороги он вспомнить, как ни старался, не мог, зато отлично запомнил увезшую карету старика, но отыскал на сорок шестой странице книги только «карету скорой помощи».

Пока Ланцов маялся от безделья, Иннокентий Сергеевич уже с шести утра бодрствовал, вызванный в клинику на экстренную сверхсложную операцию, и через несколько часов по ее завершении в отличном расположение духа покинул операционную и удалился на отдых, а переведя в кабинете дух, отправился по делам отделения к Тищенко и застал того, упаковывавшим в кабинете вещи.

– Неужели уволили? – поразился Разумовский увиденному, и Тищенко, сохраняя внешне спокойствие, рассказал о вчерашнем вечером вызове в комитет по здравоохранению, где ему объявили о расторжении с ним досрочно трудового контракта в связи с его возрастом и утратой доверия.

– Да они там спятили что ли?! О нас весь Питер сейчас говорит! Запись уже на год вперед! – вскипел от негодования Иннокентий Сергеевич.

– Все это я им и высказал, но на них не подействовало, – махнул рукой Тищенко. – Зато хоть душу напоследок отвел.

И действительно рейтинг популярности клиники с легкостью бил все мыслимые и немыслимые рекорды. Слух об уникальном городском медучреждении, оказывавшем абсолютно бесплатную и при этом очень квалифицированную медицинскую помощь, быстро разлетелся по всему Петербургу, и нуждавшиеся в ней люди принялись для постановки на очередь с утра осаждать окна регистратуры и «обрывать» ее телефоны, отказываясь от других лечебниц. При этом, что было еще более удивительно, ни громкие имена, ни связи, ни денежные посулы не давали ни одному из них каких-либо преференций – перед болезнью все были равны и поставлены в одинаковые для всех условия.

Не меньше поражало людей и то, что в ходе уже лечения от них не требовали приобретать за свой счет якобы отсутствующие лекарства, пеленки, резиновые «утки», шприцы и клизмы, их, как выяснилось, хватало и без того. А уж стимулировать в любой из известных форм персонал и вовсе категорически запрещалось, о чем больных предупреждали под роспись еще в приемном покое.

Все эти факторы, в том числе и ставшая удивительным образом съедобной больничная пища, благотворно влияли на пациентов и усиливали лечебный эффект, как написал в своей авторской колонке редактор одной из городских газет, обретший вторую жизнь после сделанной ему на отделении Разумовского хирургической операции.

Достичь же столь впечатляющих результатов, как оказалось, было несложно, а разработанная и запущенная вырвавшимся из оков устоявшегося порядка Семеном Ильичом перестроечная программа состояла всего лишь из трех очень простых для реализации пунктов.

Начав с себя и руководствуясь первым из них, он полностью отказался от незаконных поборов и установил для сотрудников под страхом их увольнения запрет на конверты, разрушив этим многовековую традицию. Одновременно с этим он взял под жесточайший личный контроль расходование бюджетных и медицинских средств, а о последний пункт этой универсальной программы расшиб себе лоб некогда перспективный Давид Гогия. Тот в какой-то момент не устоял перед соблазном и предложил жутко боявшемуся операции владельцу автосалона обеспечить его за отдельную плату новейшим японским наркозом, о чем бдительные соседи того по палате проинформировали завклиникой, и тот без как-либо колебаний созвонился с начальником местного УВД, а уже через день Давида взяли с поличным.

Глядя после своего задержания на разложенные на столе помеченные купюры, он, не отрицая сам факт получения денег, растерянно под стать Шуре Балаганову жалобно простонал: «Что же это… Ведь я машинально». Поверить ему поверили, но увезли с собой на допрос, и в клинике его уже больше не видели. Слово же Тищенко приобрело после этого случая устрашающий вес, что побудило многих сотрудников пересмотреть свои взгляды на жизнь, чего не скажешь о некоторых чиновниках из комитета по здравоохранению.

Лишившиеся по вине Семена Ильича положенного им по должности «законного» приработка они, выждав немного и осознав, что это не временная с его стороны кампанейщина, повели себя адекватно и отработанная и засбоившая вдруг шестеренка была ими быстро устранена, дабы уберечь от поломки хорошо отлаженный и смазанный механизм.

Желая как-то отвлечься и успокоиться после рассказа Тищенко, Иннокентий Сергеевич стал ему помогать складывать в картонные коробки книги, одновременно раздумывая, что можно противопоставить этому циничному беспределу. Когда же он вынул из шкафа всеми забытый уже учебник по научному коммунизму, то вспомнил один из вопросов доставшегося ему на госэкзамене в вузе билета, требовавший дать марксистско-ленинскую оценку роли в истории личности и народных масс, после чего, сжав кулаки, решительно заявил:

– Массы народные поднимать нужно.

Оставив Семена Ильича одного, он, забыв про усталость, понес по отделениям и палатам весть о нависшей над всеми смертельной угрозе, и больные за неимением классического орудия пролетариата – булыжников – схватили в руки мобильные телефоны, и революционный процесс был им запущен.

От углубленного изучения сонника Ланцова оторвал телефонным звонком Субботин, долго еще после ухода соседей размышлявший над удивительным их рассказом, но так и не пришедший к каким-либо выводам, что подстегнуло его с утра пораньше связаться по телефону с Денисом Мухиным и уговорить того выступить перед своими студентами. Запланированный у него на вечер семинар у заочников был прекрасной площадкой для проверки озвученных ему невероятных талантов соседа, а вместе с ним и Дениса, для чего требовалось до неузнаваемости изменить внешность Василия Васильевича и привезти его в институт.

Услышав об еще одном следственном эксперименте, тот сильно разволновался и, забыв тут же про сон, отправился к зеркалу, а после, не зная, как поступить, обратился по телефону за советом к Ларисе, и та вскоре привела его вместе с Субботиным к своей приятельнице Светлане, работавшей в салоне красоты визажистом.

За час стараниями бывшего гримера «Ленфильма» Василий Васильевич утратил истинное свое лицо и с опаской рассматривал в зеркале незнакомого человека. Наклеенные ему бородка клинышком, усы, парик с густой с сединой шевелюрой и очки в металлической тонкой оправе превратили его в классического университетского профессора, о чем, собственно, и просил Светлану Субботин.