– Пассажиры разом притихли и навострили уши. – Зять меня в это дело втянул, он в охране метро работает! А на деньги ваши машину уже купил, теперь вот на дачу копит! – под стук колес стала исповедоваться старушка.

«Что я вам говорил! – мысленно закричал Ланцов. – Похоже, еще одна моя жертва», – глядя на «нищенку», с гордостью заключил он и тут же вспомнил слова Ларисы.

Тем временем «нищенка» извлекла из кармана пальто пачку банкнот и двинулась по вагону.

– Лучше уж вам все вернуть, чем в грехе таком жить, – протягивая людям деньги, объясняла она. Те в большинстве своем от нее отмахивались, кто-то отпускал в адрес раскаявшейся грешницы шутки, а кто-то искренне возмущался. Лишь троица молодых парней со смехом взяли у нее на всех сотню, а один из них снял небывалое зрелище на айфон, пообещав тут же выложить его в Сеть.

– Завтра, бабуля, звездой проснешься, – хохотнул другой. – Зять обижать будет, звони, поможем.

Дойдя до сидевшего в середине вагона Ланцова, «нищенка» протянула ему сотенную купюру, но тот вежливо отказался, однако старушка не отошла, а вглядываясь ему в лицо, сказала:

– Я ведь узнала вас, правы вы тогда были. Простите меня, Христа ради.

– С праздником вас, – поздравил ее Василий Васильевич.

Глаза этой немолодой уже женщины неожиданно просветлели, морщины на сморщенном ее до того лице разгладились, и она, смахнув со щеки слезу, тихо поблагодарила его. Тут уж Василий Васильевич не удержался и преподнес ей купленный для невестки букет цветов, а пассажиры, не ожидавшие такой голливудской развязки, дружно зааплодировали.

В приподнятом настроении от увиденных результатов своей просветительской деятельности Василий Васильевич появился у сына и с гордостью рассказал ему о дорожной истории, и тот, перестав чему-либо уже удивляться и не имея возможности похвастаться собственными успехами, лишь молча развел руками.

За обедом посаженная во главу стола Анюта сияла от произносимых в ее честь здравиц, но вскоре, истощив свое красноречие, Вадик вызвал отца на балкон и стал увлеченно рассказывать ему о биологической природе и структуре вирусов, их жизнедеятельности и каких-то труднопроизносимых кислотах, но тот, пропуская мимо ушей непонятные ему научные рассуждения, думал о земных житейских вещах и молча курил.

Расстроенная длительным отсутствием мужчин Анюта заглядывала несколько раз на балкон и приглашала их к чаю, но поглощенный своим рассказом Вадик отмахивался от нее, пока Василий Васильевич не назвал его, не стерпев, эгоистом, не видящим за своим микроскопом живых людей.

– Для кого ж тогда я стараюсь? – удивился его словам тот.

– Думаю, прежде всего, для себя, – резанул ему правду в глаза отец и отправился в комнату.

За чаепитием он старался развлечь невестку и внука, а притихший после его слов Вадик хрустел шоколадным тортом, но в какой-то момент, поперхнувшись, закашлялся, и Ланцов от души треснул ему несколько раз по спине, после чего, отдышавшись, тот выдавил из себя:

– Кашель… Вот точка опоры…

Поднявшись из-за стола, он извинился перед женой, поцеловал ее в щеку и вновь повел отца на балкон, где выложил ему собственную гипотезу. Согласно ей при кашле и последующих за ним острых приступах откровений в крови инфицированных людей по всем законам природы должны происходить существенные химические изменения, и их фиксация и последующий научный анализ позволят быстрее добраться до вируса и обнаружить его в лабораторных условиях.

Василий Васильевич с его гипотезой в принципе согласился, но усомнился в возможности как-то ее проверить, на что взбудораженый своим открытием Вадик заявил о созревшем у него плане действий и попросил отца переночевать у них.

На следующее утро они приехали вдвоем в институт, где, усадив отца на единственный в лаборатории стул, Вадик начал готовить его к доселе невиданному еще научному эксперименту, не объясняя до поры до времени его сути.

Вся его почти часовая подготовительная работа заключалась в подробном рассказе о внутренней жизни своего института и роли в ней некого Сяськина. По словам сына, их директор – членкор Академии наук Аркадий Григорьевич Антонов, являясь крупным ученым, был абсолютно беспомощен в вопросах хозяйствования, чувствуя себя в условиях рыночной экономики вечным студентом, а все финансовые потоки поставил под свой неусыпный контроль зам по экономическому развитию, тридцатипятилетний Сяськин, появившийся в институте несколько лет назад.

Тот на свой современный лад быстро оптимизировал деятельность учреждения, сдав за короткий срок в аренду все мало-мальски пригодные помещения владельцам малого и среднего бизнеса, что существенно облегчило жизнь сотрудников института и позволило им без лишних забот сосредоточиться на науке. Те теперь, практически не сходя со своих рабочих мест, могли в кратчайшие сроки решить любую жизненную проблему – от ремонта квартиры до починки обуви и протезирования зубов, что сохраняло им массу рабочего времени. Центрами же научных дискуссий из-за сокращения числа кабинетов вновь, как и в старые добрые времена, стали курилки общественных туалетов, отремонтированные и оборудованные для этих целей по самым высоким европейским стандартам.

Сам же Антонов, будучи человеком высоконравственным и интеллигентным, профита с этого не имел, но вынужден был мириться с экономической политикой зама из-за скудности выделяемых бюджетных средств, едва хватавших на зарплаты сотрудников и канцелярские принадлежности. Сяськин же с барского своего плеча подкидывал им иногда кое-какие деньжата на премии, покупку нового оборудования, текущий ремонт и сувениры к праздникам, превратившись де-факто в хозяина института, определявшего все, вплоть до расстановки научных кадров.

Взбешенный рассказом сына в особенности тем, что раньше его лаборатория служила кладовкой для ведер и швабр, Ланцов ерзал на стуле и напоминал разъяренного красной тряпкой быка. Именно такого его состояния и добивался для чистоты эксперимента Вадик, но, в конце концов, сжалившись над отцом, вывел его на лестничную площадку, спустил на лифте на третий этаж, дал установку и указал дорогу к кабинету всемогущего Сяськина.

Промчавшись, как спринтер по ковровой дорожке, Василий Васильевич распахнул массивную дверь с золотистой табличкой и влетел в обитую красной кожей приемную, заставленную гарнитуром из карельской березы. В глубине ее в обрамлении офисной техники сидела молоденькая красотка и пудрила, глядя в зеркальце, носик.

– Сяськин у себя? – тяжело дыша, спросил у нее Ланцов.

Красавица нехотя оторвалась от дела, смерила его взглядом, после чего попросила представиться и изложить цель своего визита.

– Василий Васильевич… – начал было Ланцов, но в силу предсказанных сыном мощных изменений в крови потерял над собой контроль и с каким-то даже садизмом завершил свое представление:

– Чайка. Из генпрокуратуры. Насчет аренды.

На секретаршу его фамилия впечатления не произвела, и она по селектору доложила шефу о визитере, после чего на том конце провода, услышав фамилию Генерального прокурора, испуганно ойкнули, а затем, превозмогая спазм в горле, ответили, что ровно через пять минут будут готовы его принять.

«Документы гад сожрать хочет», – пронеслось в воспаленном мозгу Ланцова, красотка же, уловив реакцию шефа, любезно предложила гостю присесть, но тот вместо этого шагнул к двери кабинета и одновременно с этим громко закашлялся, после чего секретарша услужливо предложила ему импортное лекарство. Еле сдерживая себя, Василий Васильевич потряс головой, а затем, не дожидаясь повторного приглашения, рванул на себя дверную ручку и ринулся в кабинет.

Сяськин, торопливо поправляя галстук, дожидался его у входа, но Ланцов даже не дал ему раскрыть рот и, едва переступив порог кабинета, взревел, как смертельно раненный бык:

– Ты что ж, сукин сын, базар здесь развел!! Всю науку распродал!! Да я тебя самого в кладовку к швабрам отправлю!! Или в «Кресты» на нары!!

От такой невиданной наглости самозванца Сяськин утратил дар речи и лишь растерянно хлопал глазами, Ланцов же, добавив ему для верности еще пару «ласковых», на пике своей активности развернулся и, с шумом распахнув дверь, выскочил из его кабинета.