– Однако плодами его без зазрения совести пользуетесь, – продолжая писать, урезонил его Разумовский. – Так что не обманывайте себя напрасно.

Тищенко промолчал, Разумовский же удержаться не смог и дал ему напоследок совет – назначить вместо себя всецело уважающего этот порядок Давида Гогия, после чего положил перед ним заявление, поднялся и с гордо поднятой головой направился к выходу.

Прогуливаясь поздно вечером во дворе со своим ротвейлером и продолжая заочный спор с Тищенко, он увидел вышедшего из-под арки дома ненавистного ему начальника ЖЭКа и первым его желанием было скомандовать псу «фас», но подавив в себе искушение, он развернулся и пошел в обратную сторону, однако Ланцов догнал его, поздоровался и, как ни в чем не бывало, справился об исправности отремонтированного сантехником крана.

Стерпеть это Иннокентий Сергеевич уже не смог и обрушился на пустившего под откос его жизнь соседа с гневными обвинениями, припомнив ему заодно и явившегося на ночь глядя пьяным сантехника. Ланцов все это стоически перенес, возмутился несправедливому его увольнению, обругал коррумпированную насквозь медицину, однако вины своей не признал и все претензии в свой адрес отверг.

Всю последующую неделю в ожидании приказа об увольнении Разумовский был занят поиском нового места работы, а когда в понедельник ему позвонила утром секретарша завклиникой и попросила приехать, надел парадный костюм с ярким галстуком и отправился в кадры, но приехав туда и узнав, что приказа не существует, а его заявление забрал себе еще в пятницу Тищенко, пошел к нему за подробными разъяснениями.

Семена Ильича он застал в своем кабинете сидящим в кресле возле окна и пребывавшим, судя по осунувшемуся его лицу и помятому виду, не в лучшей физической форме, а в помещении было сильно накурено, хотя тот давно уже распрощался с этой вредной привычкой, и в голове Разумовского мелькнула шальная мысль: «Неужели все-таки заразился».

Повернувшись к нему, Тищенко закурил сигарету, а после, предвосхищая вопрос подчиненного, объявил ему, что приказа об увольнении нет и не будет, так как считает его превосходным хирургом и прекрасным руководителем, и, махнув рукой в сторону двери, устало сказал:

– Так что ступайте к себе и работайте, вас больные на отделении заждались.

– Но я как прежде уже не смогу, – пытаясь осмыслить услышанное, пояснил ему Разумовский. – И вы это прекрасно знаете.

Тищенко сделал затяжку и по не понятной пока еще до конца причине закашлялся, а затем, загасив сигарету в стоявшей на подоконнике пепельнице, сказал ему без всякого сожаления:

– И я теперь не смогу, а следовательно, мы с вами в одной упряжке.

Сомнения в том, что он инфицирован, отпали после сказанного им уже окончательно, но вместо восторга и торжества по этому поводу Иннокентий Сергеевич вдруг почувствовал жалость и сострадание к этому сделавшему много полезного в своей жизни заслуженному врачу.

– Пусть вас это не удивляет, – стал объяснять ему Тищенко. – Я ведь все эти дни много думал о нашем последнем споре и пришел к заключению, что во многом вы были правы. И далось мне это решение, как вы понимаете, совсем нелегко.

– Еще как понимаю! – вырвалось у Разумовского, и реплика эта не ускользнула от слуха многоопытного врача, и тот, глядя ему в глаза, моментально отреагировал:

– Вот значит как… И давно это с вами?

– Не очень, – не устояв перед его пронзительным взглядом, признался Иннокентий Сергеевич.

– Диагностировать пробовали? – оживился Семен Ильич, и осмелевший вконец Разумовский начал рассказывать ему о выявленных им симптомах болезни, своих исследованиях и сделанных выводах, но о Ланцове не проронил ни слова.

Тищенко слушал его, не перебивая, и иногда в знак согласия кивал головой и только, когда Иннокентий Сегеевич завершил свой доклад, высказал собственное суждение:

– У меня как у человека глубоко верующего есть этому свое объяснение. Полагаю, что эта болезнь нам с вами в наказание за измену врачебному долгу ниспослана, и это, думаю, справедливо. Но Господь милосерден и дает нам одновременно возможность исправить свои ошибки, загладить перед людьми вину и облегчить свою участь. К чему все это приведет, не знаю, время покажет, но я, видит Бог, ничуть не жалею.

«А я так очень жалею. Вера верой, а семью кормить надо», – подумал Иннокентий Сергеевич, а вслух поинтересовался, как к его новому стилю работы отнесется горздрав.

– А вы как думаете? – усмехнулся Семен Ильич и в очередной раз закурил, после чего сам же себе и ответил:

– Уволят, на пенсию буду жить. А если хватать не будет, газетами пойду торговать.

Разумовский попросил у него извинения за свое возмутительное недавнее поведение, но Тищенко лишь отмахнулся.

– Идите, голубчик, врачуйте, коль клятву нашу еще не забыли. – Улыбка скрасила его осунувшееся лицо. – А кто кого заразил, не имеет уже значения.

Поднимаясь со стула, Разумовский случайно увидел лежащую на его столе красочную визитку директора фирмы по ремонту квартир Ланцова Игоря Васильевича, с удивлением взял ее в руки и поинтересовался у Тищенко, как она у него оказалась.

Семен Ильич объяснил, что отец этого человека был у него на прошлой неделе с весьма привлекательным для клиники предложением – произвести по льготным расценкам ремонт помещений, поскольку испытывает искреннее сочувствие к страдающим от различных недугов людям.

– Василий Васильевич?! – воскликнул пораженный его объяснением Разумовский.

– Он самый, – подтвердил ему Тищенко. – Сразу видно – порядочный человек. Вы его знаете?

– Бывший мой пациент, – выдавил из себя Разумовский. – О-очень порядочный…

Покинув кабинет Тищенко, он заглянул мимоходом на свое отделение и объявил медперсоналу, что завтра снова будет в строю, поразив больше всех этим Давида Гогия, после чего поехал домой, по дороге стараясь осмыслить полученные им теперь уже железобетонные доказательства.

Сомнений в том, что от позорного увольнения спас его никто иной, как Ланцов, не было никаких, а значит из всех известных ему людей лишь он один обладает способностью распространять этот вирус, однако по-прежнему оставалось загадкой – откуда вдруг у обычного управдома появилась эта феноменальная неземная болезнь, что за все этим стоит, и как ему самому теперь с этим открытием дальше жить.

Поглощенный своими мыслями, он на скользкой дороге едва не врезался в идущую впереди него «мазду», но в последний момент успел тормознуть, после чего еще сильнее завелся и принялся «поливать» всех и вся за свалившиеся на него несчастья, но вскоре встал на Ленинском проспекте в «пробке», слегка перевел дух и задумался о ближайшем своем будущем.

Ясно было одно – Тищенко в таком своем состоянии долго не усидит, и ему очень быстро найдут замену, а значит, все вскоре вернется на круги своя, и никакой Ланцов ему уже не поможет. Не сможет тот в одиночку всех перекашлять, да и к болезни его, похоже, не все восприимчивы, а следовательно, если не найти от нее действенных средств, придется следом за Тищенко идти торговать газетами.

От пугающих этих мыслей его оторвала телефонным звонком жена, сообщившая о пришедшем к нему для какого-то важного разговора Зотове, и, объяснив ей, что скоро приедет, он попросил гостя подождать, подумав при этом: « Похоже, еще одна жертва. Не деньги же он старушке принес», и ощутил, как по спине у него пробежали мурашки.

Проживавший в одном подъезде с Ланцовым Борис Михайлович Зотов был весьма влиятельным в Питере человеком, принадлежал к городским «сливкам» общества и занимал весь третий этаж.

Проявив во времена первоначального накопления капитала завидную ловкость, смекалку и волю, завлаб Горного института сумел в условиях зарождавшегося капитализма успешно пристроиться к осваиванию природных богатств страны и сколотить на этом приличное состояние, сохранив при этом в «кровавые девяностые» жизнь и здоровье вкупе с солидным пакетом акций крупнейшего в Ленобласти нефтеперерабатывающего завода и обширной сетью заправочных станций, чего большинству его тогдашних партнеров по бизнесу сделать не удалось. И все бы было у него, как принято говорить, «в шоколаде», если бы не единственная дочь Лера, доставлявшая им с женой массу хлопот и ненужных волнений. Проучившись до третьего курса в финансовом университете и попев перед зеркалом в комнате караоке, она вдруг уверовала в свой незаурядный вокальный талант, и учеба была ею тут же заброшена.