В конце сентября он написал Галифаксу: «Увы! Я стал ненадежным человеком, как Вы, несомненно, видите. Если бы только я был физически здоров, я смог бы вынести этот постоянный «вой банши» и даже шумные ночи. Но состояние мое ухудшилось и становится все хуже, потому что эта проклятая язва, от которой я страдаю и которая, я предполагаю, в конечном счете убьет меня, проявила симптомы, которые требуют внимания каждый час. <…> Каждое утро я чувствую себя столь больным, что едва могу коснуться чего-либо до ланча»[597]. 22 сентября 1940 года после череды новых приступов Невилл Чемберлен направил прошение об отставке Уинстону Черчиллю, но тот не спешил с ним расставаться. Он подписал его отставку только 30 сентября (до этого момента у бывшего премьера сохранялась надежда, что он еще восстановится).
После этих событий в Хетфилд, где жил теперь Чемберлен, 14 октября приехал король, чтобы навестить своего первого премьер-министра. Он предложил ему титул, но тот отказался. «Я хочу умереть так же, как мой отец. Просто мистером Чемберленом»[598], — сказал он.
Ллойд Джордж, который хотел вовсе упразднить палату лордов, принял графский титул, принял его и защитник прав рабочих масс Клемент Эттли, и Стенли Болдуин, и Уинстон Черчилль в конце концов принял орден Подвязки. Но Невилл Чемберлен ни в почестях, ни в оправданиях не нуждался. Это не было показной неприязнью к аристократической системе или монархии, он даже не думал в таком аспекте. Единственной его просьбой стало разрешение просматривать бумаги Кабинета, чтобы знать, что происходит в его Империи, проклятием которой его считали и ради сохранения которой были направлены все его искренние в своем желании помочь действия.
Бывшие коллеги и друзья теперь засыпали его сочувственными письмами. Сэру Джону Саймону, своему преданному министру финансов, он писал: «Особое удовольствие доставило мне, что… <…> Вы вспомнили мои усилия по социальному развитию… <…> ведь это было надеждой на исполнение чего-то, что улучшило бы условия жизни бедных людей, которые привели меня в политику. И это служит мне некоторым удовлетворением, ведь я смог выполнить хотя бы какую-то часть своих устремлений, даже притом, что им могут бросить вызов разрушения, вызванные войной. В остальном я не сожалею ни о чем из того, что я сделал. И я не вижу, чтобы что-либо из сделанного мною было отменено. Я поэтому доволен и принимаю свою судьбу, которая так внезапно настигла меня, и только надеюсь, что мне не придется переносить мои мучения слишком долго»[599]. В этом отношении он отчаянно не хотел повторения судьбы своего великого отца, который несколько лет после разбившего его инсульта жил инвалидом.
В том же духе он писал Стенли Болдуину: «Я действительно сожалею, что выключен <из жизни> сейчас, когда чувствую себя способным выполнить намного больше задач, но физически я нетрудоспособен. Однако я принимаю это и надеюсь, что не стану слишком долго мешаться на этой земле»[600]. Лейтмотивом его последнего лета и осени было то, что он не жалеет ни об одной из сделанных им вещей. Он верил, что придет время, когда историки вынесут свой справедливый вердикт, увидев, насколько искренне он старался и работал на благо Британской империи и всего мира, а также с какими невероятными препятствиями он сталкивался на этом пути. Его совесть была чиста, он не мог упрекнуть себя ни в чем, поэтому новости о том, что он не проживет следующий год, были для него «очень полезными и воодушевляющими, для меня было бы ужасной перспективой, если бы я ждал неопределенного конца, проходя через такие ежедневные страдания. Теперь я знаю, что меня ждет, и знаю что делать, и больше не буду терзаться сомнениями и вопросами»[601].
Его сестра говорила, что только сейчас «он позволил себе ослабить свою железную волю и вместо шести месяцев умер за шесть недель»[602]. Последней встречей Невилла Чемберлена была встреча с лордом Галифаксом. В своих мемуарах тот туманно написал о «нескольких днях до смерти», на деле он прибыл в Хетфилд 7 ноября. Энни откровенно сказала ему, что конец теперь стал вопросом буквально нескольких дней; Чемберлен ничего не мог съесть вследствие тошноты, которая все время преследовала его, и слабел: «Я прошел в его комнату перед завтраком и нашел его лежащим в постели рядом с небольшим столом возле кровати, на котором стояла миска синих горечавок (лекарственное растение. — М. Д.) кем-то присланных. Я начал говорить что-то о том, что ему выдалось гнилое время болезни, на что он ответил, что был немного лучше в последний день или два. «Приближающийся конец, я предполагаю, принесет облегчение», сказал он с усмешкой. Потом он говорил о нашем сотрудничестве и что это значило для него так, что я был очень растроган. Затем он явно устал, к нам заглянула Энни, и тогда я сказал «прощайте». Он взял мою руку обеими своими и держал ее без лишних слов, но с полным пониманием дружбы между людьми, которые пойдут разными путями. Это все проходило довольно естественно, и у него не было никакой тени огорчения. Он был храбрым и довольно покорным судьбе. Он задавался вопросом и советовался <со мной> однажды, как лучше всего сказать обо всем Энни. Но она теперь знала о том, насколько он плох, и он был счастлив, что все прояснилось, хотя он боялся, что она будет одинока. Я оставил его с нею»[603].
«А еще я жалею о том, что больше никогда не увижу Брам»[604], — продолжал Чемберлен письмо Болдуину. То, что сделало с его родным городом люфтваффе Геринга, вряд ли добавило бы ему оптимизма. В советской историографии нередко можно встретить пассаж о том, как жестоко посмеялась история над Чемберленом, когда Бирмингем подвергся воздушной атаке: «Еще при жизни Н. Чемберлена, в начале октября 1940 г. ушедшего в отставку и доживавшего свои последние дни… <…> история жестоко посмеялась над неразумным политиком, ставшим политическим преступником по отношению не только к английскому народу, но и к другим порабощенным немецкими фашистами народам Европы. Немецкая авиация нанесла три последовательных удара по Бирмингему, причинив городу огромные разрушения. После этих варварских налетов на красивой площади города — Виктория-сквер близ памятника королеве Виктории в большой братской могиле было похоронено около 800 граждан города, в том числе и детей. Потери гражданского населения Англии от немецких бомбардировок с июня 1940 по июль 1941 г., когда прекратилось немецкое воздушное наступление на Англию, составили 146 777 человек, из них 60 595 человек убитыми. По всей Англии от фашистских бомб погибло 7736 детей, не достигших 16-летнего возраста»[605]. Подобные рассуждения дают представление о том, насколько Чемберлен был неприятной, априори неприемлемой для советских историков фигурой, чтобы разбираться в существе дела.
Сам Невилл Чемберлен резюмировал за несколько месяцев до смерти: «1940-й не был одним из моих самых счастливых годов, но он был гораздо хуже для многих других людей, нежели для меня»[606]. И если его родной город оправился от ран, то Британская империя Второй мировой войной была вовлечена в свое смертельное приключение. Впрочем, «мистер Чемберлен» этого не увидел.
Невилл Чемберлен умер 9 ноября 1940 года во сне. Его тело было кремировано, а прах захоронен 14 ноября в Вестминстерском аббатстве рядом с его бывшим руководителем Бонаром Лоу. На церемонии погребения присутствовали те, за чьи ошибки расплатился Невилл Чемберлен. Его же роковой ошибкой стало то, что он посмел остаться человеком, занимаясь таким неблагодарным делом, как политика.
