— Вот я и говорю. Стоял он, значит, в дверях. Всего один раз стрельнул, это стадо и притихло…. В смысле, потом притихло, сначала-то вопило. А потом уже нет. А там, за дверями, кто-то куда-то побежал. А ещё я слышал что-то вроде такого: «Сюда!» Вроде так. Этот, в дверях, морду в коридор повернул, но не сильно, так, чтобы нас всех тоже видеть. А тут ещё одна очередь. Он вдруг покачнулся так неловко и падать начал. Тут и у нас падать начали: очередь эту, похоже, в нашу сторону запустили… Может, специально, может так, для острастки… Но только двое или трое кричат, и лектор тоже корежиться начал. Да не помню я, сколько раз стреляли. Мне ж не двадцать лет, и сердечко от всех этих делов так прихватило — все отдышаться пытался. Поэтому не очень хорошо я помню. Что, всего час прошел? А мне показалось, что неделя. Да понимаю я, что по свежим следам. Понимаю. Ладно. Тогда я ещё таблетку приму и попытаюсь вспомнить.

— Ага, я ещё помню! В коридоре кто-то крикнул: «Посол! Ходу!» И тогда этот, который кассиршу караулил, сразу выбежал. Двери хлопнули, нет, те, входные… Ну, точно не скажу, но, по-моему, «Посол», так послышалось… Потом кассирша сначала из своего окошка выглянула. Потом из закутка выскочила. А потом уже милицию побежала звать… А больше я ничего не помню. Только шубу жалко очень. Ее теперь же ничем не отстирать…

— А что потом? Потом ваши налетели. Раненые стонут, пока их погрузили в «Скорую»… Много кто просто сбежал, чтоб свидетелем не становиться. Ну понятно же! Натерпелись страху, а тут ещё вы мариновать будете… Я почему остался? А я не остался, я отсиживался, в себя приходил. Показалось? Мне показалось, что эти бандиты того, что у нас в дверях, нарочно положили, чтобы ваших можно было обвинить и потом убить. Как это называется, «необходимая самооборона», да? А Бог их знает, сколько их было… Своими глазами видел только этого, который нас сторожил. А все остальные… А по военному опыту если, то максимум трое. А на фига четвертый? Смотри: один у входа и контролирует коридор. Второй нас контролирует. А если, по твоим словам, лейтенант, они менку грабили, то третий и грабит. Я думаю, трое их было… Кто-то говорит, четверо, да? Ну, не знаю. Разве что специально балласт с собой брали, чтобы убить. Смешно даже… Прости, лейтенант, но если по-военному судить, глупость это. А если по-бандитскому, то не знаю. Не-а, ничего больше сказать не могу. Ладно, давай, где подписать надо…

— Я кассиром уже больше года работаю. Нет, не здесь, вообще. И никогда у меня ничего… Ни одного замечания… Да что там говорить, счастье, что жива-здорова… Так и сидела на своем месте, за стеночкой с окошком. Напал? Ну, никто не напал. А-а, этот? Он мне в окошко пистолетом грозил. Пока они там стреляли, я весь выторг отдала. А сколько там было… считай, ничего. Шестьсот долларов. Двести тысяч с чем-то рублей и двадцать немецких марок. Наших? Не помню… Тоже мало… Может, ещё на пару сотен зеленых. Ну какой выторг с утра? Не деньги им нужны были… Нет, не деньги…

О происшествии на Хазарской больше говорили в метро, чем в прессе. Количество трупов множилось с каждой секундой. Уже никто не помнил, сколько их было всего. Говорили о трех милиционерах, о павшем в неравной борьбе с применением холодного оружия самом Дубове, организаторе «СООБа». Кроме того, в перестрелке, по словам «очевидцев», пострадали руководящие работники областного, городского, районного уровня. Вот только об убитом лекторе Мироненко не вспомнил никто.

Вчера наконец добили последний отчет для «Миража», сегодня поехали сдавать. Паскудная работа была, да и фирма паскудная. Очень им хочется утопить всех конкурентов по унитазному бизнесу, но ничего утешительного мы им не наскребли: и «Фонтенбло», и «Акведук», и «Наяда» стоят очень крепко, хозяин всех трех, небезызвестный человек Длугач Анатолий Еремеевич, работает прямо с Италией без посредников, всю таможню во главе с Матюченко скупил на корню, а потому может держать демпинговые цены. Поздно решил взяться за сантехнику Гайворон, экологическая ниша занята. Но мы нашли ему лазейку: оказалось, в соседней области, в какой-то Богом забытой Максютовке, клепают те же самые унитазы и «тюльпаны» по итальянской технологии и формам, качество дают очень приличное, а отпускная цена — тьфу и растереть. Плюс никаких границ, никакой таможни.

Самым трудным оказалось убедить Гайворона, что не надо ему требовать от Максютовки липовых надписей «Made in Italy», а надо честно ориентироваться на покупателя попроще, ставить божескую цену и добирать разницу за счет объема продаж: бедные люди ходят на горшок не реже богатых, фаянс у них колется и трескается даже чаще, а унитаз — не тот предмет, без которого можно обойтись: без хлеба обойдутся, а унитаз купят…

А ещё труднее оказалось выдавить из Павла Ивановича деньги. Паша юлил, предлагал бартер (те же унитазы, пластиковые трубы и капроновые краны), ссылался на временные трудности… Но все-таки он был дурак: перед тем, как начать крутить, подмахнул акт приемки-сдачи отчета. Хоть сейчас в арбитраж подавай.

Но в арбитраж мне подавать не хотелось, я встал и двинулся к дверям. Уже пальцы положил на ручку, приостановился на миг, повернулся, вздохнул:

— Да, Павел Иванович, придется мне господину Дубову выговор сделать, что такого несолидного клиента порекомендовал. Взрослый ведь человек, мог бы уже научиться ненадежного контрагента определять…

Паша голову вскинул — и застыл. По лицу — цвета побежалости. Кадык вверх-вниз. Припоминал: а точно ли Слон нас свел, может, я его на пушку беру? Припомнил.

— М-м-э-э… Вадим Андреевич, ну что вы, в самом деле! Да разве ж я отказываюсь платить?

— Отказываетесь.

— Да ни в коем случае! Просто хотел попросить об отсрочке, у меня в эту неделю много платежей сбежалось, но если вы так ставите вопрос… Да присядьте, сейчас я вам заплачу! Ничего, если зеленью только половина будет?

— Да вы что, Павел Иванович, предлагаете мне незаконную валютную операцию? Только государственными денежными знаками!

Паша сам позеленел, как доллар, потом покраснел, как когдатошний червонец, — раньше-то я от него спокойно авансы зеленью брал. Понял оплеуху: за надежного и за своего больше тебя не держу.

— Напрасно вы так, Вадим Андреич… — пробормотал он, отсчитав деньги.

Я расписался, ответил:

— Это вы, Павел Иванович, напрасно. Успокойтесь, подумайте — поймете, где ошиблись. — И заключил совсем холодным старомодным оборотом: — Честь имею.

Ни «до свиданья» (мол, не хочу тебя больше видеть), ни «всего хорошего» (не желаю я тебе ничего хорошего). Просто — «честь имею». Я имею. А ты — ещё вопрос.

На обратном пути еле ползли. Позавчера был, совсем по Пушкину, «мороз и солнце, день чудесный», вчера к вечеру натянуло туч, столбик термометра упорно лез кверху, ночью поднялся ветер, завывал и хлопал куском оторванного пластика на балконном ограждении, а проснулись мы под назойливый топот дождя по рубероидным кровлям сарайчиков во дворе.

Переднеприводная «восьмерка» прилично держала дорогу даже по гололеду, но Андрюша бормотал под нос цитаты отнюдь не из Пушкина.

Я сидел рядом с ним молча, курил и понемногу отходил от беседы с гнидой Пашей. «Дворники» ерзали по лобовому стеклу, между двумя проходами на очищенный сектор успевали упасть несколько капель дождя. Я тупо следил за этими каплями, а потому не сразу сообразил, что человек под зонтиком на тротуаре слева — это доктор Гущин. Он стоял на углу Белинской и Репинской и разговаривал с каким-то другим мужиком.

— Андрюша, сверни налево и сразу остановись.

Андрюша послушно повернул, но поинтересовался:

— Кто там?

— Мой доктор из Чернобыльской больницы… — Я открыл дверцу и крикнул: — Сергей Саныч! Садитесь, подвезем!