Король недаром называл себя Парцифалем. Именно с ним — даже не с Лоэнгрином! — у Людвига II имелась, можно сказать, настоящая сакральная связь. И чтобы понять это, достаточно лишь всмотреться в картины другого помещения Нойшванштайна — Зала певцов. Для начала позволим себе частично вспомнить сюжет романа Вольфрама фон Эшенбаха.

Итак, однажды Парцифаль попал в замок Святого Грааля и узнал, что король, хозяин замка, тяжело болен. Давно и тщетно он ждал обращенного к себе одного-единственного вопроса: «Отчего ты так страдаешь?» Но Парцифаль, боясь нарушить законы рыцарской вежливости, не проявил должного сострадания и ни о чем не спросил короля. А ведь именно в сострадании как раз и заключается основная заповедь рыцарства; сила, доблесть и даже справедливость — ничто без умения прощать и сострадать, чувствовать чужую боль, как свою собственную. Наутро Парцифаль обнаружил, что замок словно вымер. Вскочив на коня, он покинул зачарованное место, но с тех пор не знал покоя. Наконец Парцифаль узнал, что в битве с язычником король Грааля был ранен отравленным копьем. И когда все рыцари Грааля, коленопреклоненные, молили Грааль вернуть здоровье их сюзерену, на священном камне появилась надпись, гласившая, что в замок скоро явится неизвестный рыцарь и спросит о причине страданий короля. Причем никто не должен побуждать гостя задать вожделенный вопрос — он должен сделать это по доброй воле, и тогда король исцелится силой его сострадания, а спросивший займет его место на престоле…

На картинах Зала певцов нет изображений, иллюстрирующих продолжение и, тем более, счастливый финал предания. Мы видим лишь, как Парцифаль первый раз приходит, но не выдерживает свой главный экзамен — экзамен на сострадание. Пожалуй, это ключевой момент не только в символическом оформлении Зала певцов, но и всего Нойшванштайна. Король, который истово молился за своих подданных в тишине часовни, просил и о сострадании к самому себе, но так и не дождался его. Окружавшие Людвига придворные и те, кто называл себя его друзьями, включая и самого Вагнера, не задали королю единственно важного вопроса: «Отчего он так страдает?» А потом спрашивать стало уже некому. Некому и передать престол Святого Грааля… Вот почему в сакральном смысле последний король-романтик, последний служитель Рыцарства, так и не смог найти себе преемника и, одинокий, унес священную тайну с собой в могилу.

Кстати, Людвиг II мечтал о небе не только в духовном, но и во вполне материальном смысле. В рабочем кабинете короля в Нойшванштайне — средоточии мечтаний и мучительных раздумий — находились, по свидетельству Луизы фон Кёбелль, «два пера с изящными ручками: одно гусиное, которое только последние годы король переменил на стальное, а другое стальное, исторически замечательное тем, что им Людвиг собственноручно писал королю Вильгельму то письмо, в котором предлагал ему принять императорский титул. Говорят, что прежде в той комнате повсюду лежали альбомы и папки с дорогими акварельными рисунками любимых художников короля, тут же был и план летательной машины, придуманной Людвигом II, на которой он мечтал когда-нибудь перелететь через Alpsee и Schwansee[106]»^{121}.

Упомянутая летательная машина нашла свое виртуальное воплощение лишь в 2006 году, когда в Баварии отмечали 120 лет со дня гибели Людвига II. Тогда был впервые продемонстрирован своеобразный аттракцион: желающим с помощью специальных очков предоставлялась возможность с высоты птичьего полета, словно путешествуя в корзине воздушного шара, осмотреть все красоты альпийского пейзажа, живописные баварские озера. Именно эти завораживающие картины и мечтал увидеть, — а может быть, и видел мысленным взором, — король-романтик, когда придумывал летательную машину в тишине своего кабинета в Нойшванштайне…

Подобные проекты могли двигать науку вперед — или просто помочь выжить мечтательной натуре в жестокой действительности. Людвиг признавался: «Вы не можете поверить, насколько глубоко несчастлив я бываю! Весел и доволен я могу быть только среди природы, в моих милых горах; в противном городе я грустен и в высшей степени меланхоличен, чувствуя себя совершенно одиноким. Я не могу жить в атмосфере этой могилы; моя душа ищет свободы. Как альпийские розы блекнут и чахнут в болотных миазмах, так и для меня нет жизни вне блеска солнца, вне благоухания воздуха! Долго оставаться в Мюнхене было бы для меня смертью»^{122}.

К середине 1870-х годов относится развитие теплых и доверительных отношений короля с актрисой Марией Дан-Хаусман (Dahn-Hausmann; 1829–1909), которой адресовано процитированное выше письмо. И вновь ни о какой любовной связи не может быть и речи. Это еще один весьма характерный пример поиска «запасной матери». Вот откровенное признание одинокой души, которой всю жизнь не хватало материнской ласки, сделанное в адресованном Марии письме Людвига от 25 апреля 1875 года: «Мою мать, королеву, я почитаю, люблю ее, как это должно быть. Но близкие отношения абсолютно невозможны; при таком характере, как у нее, я ничего не могу поделать…»[107]^{123}

Но в данном случае Людвиг искал понимания и поддержки не у царственной, равной себе по положению особы (как было, к примеру, с императрицей Марией Александровной), а у служительницы муз, у одной из тех, кто олицетворял для короля само понятие «искусство». В то же время характер общения с Дан-Хаусман по сути отличался и от взаимоотношений с Лиллой фон Бульовски, основанных исключительно на эстетическом начале — в Лилле соединились выдающаяся женская красота и драматический талант.

Что касается Марии, здесь также имело место восхищение внешними данными; Людвиг преклонялся и перед ее актерским дарованием, которым был покорён еще будучи кронпринцем (Мария выступала на сцене Мюнхенского придворного и национального театра с 1849 года). Но главное — короля с актрисой, как в свое время с Елизаветой Австрийской, соединяло несомненное родство душ, совершенно отсутствовавшее во взаимоотношениях с Бульов-ски. «То, что мое сердце еще не умерло для всех чувств, я всегда ощущаю, когда вижу Вас, почитаемая фрау, говорю с Вами и читаю Ваши письма, из которых я чувствую утешительное тепло, свойственное Вам очарование. Будьте уверены, навсегда стойко убеждены, что, хотя я и редко пишу, никогда моя верность Вам не изменится. Я неизменно буду искренне радоваться с Вами, потому что мне всегда грустно, когда печаль одолевает Вас… Наши души чувствуют это, соприкасаясь в той точке ненависти против низости и несправедливости, и это радует меня»^{124}.