К моменту начала своего царствования Людвиг II не только знал о существовании композитора Рихарда Вагнера, но и был немного знаком с его философско-эстетическими взглядами, которые полностью разделял. А в «Лоэнгрине» — оперном воплощении образов «лебединых рыцарей» из любимого Хоэншвангау — он нашел соответствие всем своим чаяниям и идеалам. Что же говорить о его создателе? Вот он, тот реальный человек, который способен понять и разделить взгляды короля. Лишившийся отца и сразу же облеченный высшей государственной властью, Людвиг с удвоенной силой жаждал поддержки родственной души. С того момента, когда Людвиг впервые услышал вагнеровский шедевр, его главной задачей стало найти и приблизить к себе композитора.
Мы не будем останавливаться на перипетиях биографии Рихарда Вагнера, коснемся лишь того периода его жизни, который был теснейшим образом связан с Людвигом II. Считается, что Людвиг узнал о существовании Вагнера 25 августа 1861 года, в день своего шестнадцатилетия, когда в театре впервые услышал «Лоэнгрина». Однако многие источники, вызывающие безусловное доверие, называют другую дату знакомства с «Лоэнгрином» — 2 февраля 1861 года. Мы допускаем, что музыку Вагнера Людвиг действительно впервые услышал именно тогда. Что же касается самого композитора, то к тому времени он был уже достаточно известен; Людвиг, страстно увлекавшийся театром, просто не мог ничего не знать о немецком гении. Существует признание самого короля — правда, написанное им позднее, — что он познакомился сначала не с музыкой Вагнера, а с его философско-литературными трудами. И случилось это не позднее 1860 года.
«Я читал, перечитывал и чувствовал себя совсем очарованным! Да, это было совершенно то, что я понимал в задаче искусства! Это именно то слияние поэзии с музыкой, которое должно проявить искусство будущего![37] И это принадлежало человеку, чувствовавшему в себе силу создать нечто такое возвышенное, такое чудесное! Это чувствовалось в его словах, которые низвергались потоком лавы, которые должны были привести к доброму концу избранное им призвание, потому что он владел тою печатью гения, которая идеал превращает в действительность (курсив наш. — М. З.). И у этого героя духа были связаны крылья; презренные препятствия мешали его небесному полету и приковывали его к земле! Он искал человека, который имел бы возможность и желание помочь ему… Вскоре после того я услышал «Лоэнгрина»… Воспитанный в Hohenschwangau, я в плоть и кровь воспринял эту легенду рыцаря-лебедя, полную такой невыразимо поэтической прелести! Сколько раз, сидя во дворе замка под цветущими липами, осенявшими образ Богоматери, я мечтал об этой легенде. Сколько раз в своих мечтах я видел этого рыцаря, плывущего по воде со своим верным лебедем. Тут я нашел мечты моего детства, мои фантазии юноши олицетворенными чудным образом. И они, эти столь знакомые мне образы, говорили мне в опьяняющих меня звуках, как сладкий аромат цветущих лип… Как мы стали друзьями, друзьями в самом возвышенном, идеальном смысле этого слова, которым так злоупотребляли, знает свет. И этот свет, который я никогда не любил, делает то, что я все более и более удаляюсь от него в себя самого и в тот маленький кружок людей, которые думают как я, которые понимают нашу дружбу… Бог в своей благости дал мне радость найти возможность осуществить планы моего дорогого друга и быть для него в самом маленьком размере тем, чем он был для меня в бесконечном»{37}.
Волею случая из произведений Вагнера Людвиг впервые услышал именно «Лоэнгрина». С «лебединым рыцарем» он ассоциировал себя с детства, и это событие оставило в юной душе кронпринца такой неизгладимый след, что, пожалуй, день знакомства с «Лоэнгрином» действительно можно считать «днем рождения» того Людвига, каким он станет впоследствии. А 22 декабря 1861 года кронпринц присутствовал на спектакле «Тангейзер», после чего гений Вагнера уже окончательно и навсегда завоевал его сердце.
Что же касается родства душ, то А. Медведев и Т. Новиков[38] точно подметили: «И композитор, и король сознавали бесплодность своих усилий быть понятыми современниками, они творили для вечности (здесь и далее курсив наш. — М. З.). Вагнер много размышлял о трагедии артиста в современном мире. Для него юный король явился живым воплощением легендарного Лоэнгрина. И сам Людвиг II чувствовал, что он, подобно пришельцу из мифа, осужден на исчезновение, если не встретит непогрешимой веры в абсолютную красоту, которая одна только может возвысить до его чувств прозу окружающей жизни. Увы! В этом мире такой веры нет. Познавшие высшую любовь, посвященные служению красоте обречены до конца дней сохранять самый высокий вид эгоизма — сознание своей избранности. Мир грубо мстит идеалистам, опровергающим своей жизнью стойкое убеждение, будто есть только одно божество, достойное изваянья и молитв, — золотой телец. Только родственные души, способные понять, почувствовать, поверить, что есть миры, где существует то, чего не может быть в мире низменной жизни, — только они способны оказать поддержку друг другу и дать надежду»{38}.
Ведь и для Вагнера, измученного нападками критиков и вечно нуждающегося в материальных средствах, был необходим человек, который понял бы его искусство и поклонялся бы ему беззаветно, словно божеству. Насколько Людвигу был необходим Вагнер, настолько и Вагнеру был необходим Людвиг. Позволим себе лишь в одном не согласиться с авторами процитированного выше высказывания: в начале дружбы короля и композитора объединяла вера — у одного, еще незамутненная жизненными разочарованиями, у другого — сперва утраченная, но вновь обретенная — в то, что их усилия не пройдут даром, что победа Высокого искусства возможна и даже близка.
Живший в мире собственных грез, с детства воображавший себя шванриттером — «лебединым рыцарем»[39], предпочитавший одиночество любому самому блестящему обществу король тем не менее искал в реальной жизни того, кто мог бы поддержать и понять его натуру, кого мы сейчас назвали бы духовным учителем или гуру. Сам по себе поиск поддержки такого рода, безусловно, говорит о слабости или же глубоком отчаянии. Это — неосознанное желание найти защиту, стремление опереться на сильное плечо или столь же неосознанное бегство от одиночества, им же самим поднятого на пьедестал в реальной жизни: «И всё же я такой не один».
Сначала поиски родственной души привели Людвига к Елизавете Австрийской[40]. Ее упорно называют кузиной Людвига, но их родственные связи намного сложнее. Дед Елизаветы по материнской линии Максимилиан I (1756–1825) был женат дважды. От брака с Вильгельминой Гессен-Дармштадтской (1765–1796) у него родились пятеро детей, в том числе Людвиг, дед нашего героя. Вторая супруга Каролина Баденская (1776–1841) произвела на свет шестерых детей, в том числе Людовику (1808–1892), мать Елизаветы. Итак, дед Людвига II и мать Елизаветы Австрийской — единокровные брат и сестра. Таким образом, Елизавета Австрийская приходилась Людвигу II двоюродной теткой.
Может показаться странным, что в книге, посвященной Людвигу II, не уделено много внимания Елизавете Австрийской — на первый взгляд одной из наиболее значимых фигур в его жизни. Всё дело в том, что она была для Людвига таким же фантомом, как, к примеру, Лоэнгрин, с той лишь разницей, что король встречался с ней в реальной жизни, а не в своих мечтах. За идеальным образом, созданным в его воображении, он не видел живую женщину, не замечал ее недостатков, вознося свою «Галатею» чуть ли не до небесной святости. Мечтательной натуре Людвига вообще было свойственно принимать желаемое за действительное. Он видел в Елизавете воплощение Идеальной Женщины, но никак не объект для любовных переживаний.
