— А ты хват, Николай Петрович, — уважительно качнул головой Баранов.

— Хвват… — я горько усмехнулся, — это от безнадёги, Андреич. А хваты мы с тобою будем, когда железоделательный завод на сей земле устроим. Ибо меха не вечны, сам понимаешь.

— Даа, — мечтательно пожевал губами управитель РАК, — жалеза бы нам не помешала. Вон, бостонцы шельмы им индейцев и берут, везут полосовое, а нам взять неоткуда. Постой-постой! — спохватился он, — А где тут руды жалезные!? Уголек есть, знаю где, а жалезо?

— Сейчас в конторе на карте покажу. Только ты покуда народ туда на разведку зашли, но втихаря, а я из России мастеров привезу. — Баранов аж руки потёр от открывшихся перспектив.

Лангсдорф на улице встретил меня с неразлучным светописцем, вытирая пот огромным клетчатым платком. Его светоснимки имели оглушительный успех и здесь, взять хотя бы убранную в оригинальную рамку работы местного умельца светокартину, изображающую Баранова. На ней управитель Русской америки смотрит в подзорную трубу стоя на холме. И такой бесподобный ракурс подобрал натуралист, что в общем-то тщедушный Баранов удивительным образом преобразился на снимке в величественного Государева деятеля.

— Ну что, Григорий Иванович, всё засняли? — протянул я руку светописателю.

— Иээ, Ваша Светлость Николай Петрович, на всё жизни не хватит.

— А я хотел просить Вас ещё об одной услуге.

Глаза ученого из мутных от усталости вмиг превратились в блестящие любопытством:

— У Вас всегда интересные затеи! Ну-ка, и что на сей раз?

— Видели в доме управителя масляную лампу со стеклом? — естествоиспытатель согласно наклонил голову и я продолжил: — Так вот, возьмите на «Авось» пару ведер нефти и перегоните в перегонном кубе в керосин, Вам ведь известен сей препарат как медику?

— Ну да, в аптеках продается. А зачем?

— А вот увидите. Там, кстати, вначале более летучая жидкость получится, так это бензин, крайне огнеопасный, но превосходный растворитель жиров, тоже соберите меха обезжиривать сгодится.

Через пару дней в дом Баранова началось паломничество. Заправленная керосином масляная лампа со своей прежней притолоки освещала зал. Общее восхищение высказал сам хозяин: «Прям как днём!» Приказчики судачили о своем: теперь долгими зимними вечерами глаза при масляных коптилках портить не придется. Заглянул и Гровер, походил как кот подле блюдца со сметаной — он мгновенно оценил коммерческие перспективы такого освещения. Но, узнав что служит топливом, поскучнел: керосин в эти годы стоил сильно дороже привычного для освещения тюленьего жира и китовой ворвани. А я, сделав простецкое лицо, попросил его заодно с рубиком взять патент и на керосиновое освещение — так, на всякий случай. А Баранову объявил, что через пару лет Новоархангельск вполне способен стать столицей по производству керосиновых ламп и, затем, керосиновых плиток для обогрева и готовки пищи. Баранов поглядел на меня подозрительно: мол, «чудит барин».

Как бы там ни было, а двадцать третьего мая отчалили от Ситки с Божьей помощью.

Три недели до Охотска прошли в основном спокойно, если не считать пары средних штормов, в этих краях обычных, которые мы, благодаря машине, благополучно пережидали за подвернувшимися островами, в достатке разбросанных по пути в Охотск.

Четырнадцатого июня прибыли в порт, два дня разгружали судно, ещё неделю снаряжали в малоизвестный путь, благо погода в этом году порадовала эти края дружным теплом и утром двадцать третьего июня «Юнона» с грузом из полуторасотен наилучших шкур калана (морского бобра) и 250 килограммов Калифорнийского золота, а также с коллекцией Лангсдорфа отшвартовалась. А мы ещё три дня носились по городу, подряжали вьючных лошадей для мехов и себе до Якутска.

При этом не обошлось без привычного всякому русскому казуса. Надо сказать, что перед отплытием из Новоархангельска, в последний день, когда суматоха достигла наивысшего накала, ко мне прорвался капитан французского фрегата, которому я обещал доставить письма команды до Санкт-Петербурга и дальше во Францию. Так он, видимо, пообщавшись с нами сам заразился русской безалаберностью, иначе уж и не могу объяснить затягивание визита до последнего, куда только подевалась европейская обязательность! Или это про немцев, а не про французов? Но это так, предистория.

А история такова: вместе с почтой де Лаваль принёс причитающийся мне, как победителю дуэли, трофей: умер-таки Рикардо Пуштуш, а вот месье Резанову шпага, пистолеты и кираса португальца — и он плюхнул мне на койку в командорской каюте увесистый сверток, недовольно лязгнувший содержимым. Я было открыл рот для возражений, но на беду влетел вестовой: опять без командора не могут погрузить! Так этот сверток и провалялся на судне, Сидор прибрал с койки и я про него забыл, а тут, в Охотске, вдруг выяснилось, что он в моих вещах уже когда «Юноны» и дым растаял. Меня выбесило, чуть ли не пар из ноздрей, что у змея-горыныча, валил, но срываться на попутчиках последнее дело: сам накосячил, самому и расхлёбывать. Деваться некуда, невзирая на битву за каждый буквально грам вьючной поклажи, пришлось везти с собой. Но, видимо, в том проявился Божий промысел… А как ещё сказать? Никак иначе не могу объяснить той роли, которую данные доспехи сыграли в нашей с Резановым дальнейшей судьбе.

Нас набралось в караване: Я, то есть Резанов конечно, со слугой Сидором, Фернандо с Орлиным когтем, Лангсдорф с двумя слугами, Анисим Шомников радистом, приказчик русско-американской компании с пятью помощниками, пять казаков охраны, два проводника якут и тунгус, погонщики вьючных лошадей с мехами. Изначально вышли из Охотска внушительным караваном, однако мы, следовавшие в Санкт-Петербург, торопились и поэтому уже на третий день пути отделились и как могли скоро помчались вперед. Жаль, никто из нас не заметил ничего подозрительного, а ведь всё могло закончиться плачевно.

Когда мы тронулись от трактира в Охотске, где обитали до отбытия, из зарослей напротив выскользнул мужичонка в нагольном зипуне, воровато огляделся и ловко подобрал с земли, тут и сям загроможденной кучками лошадиного навоза, кожаный мешочек и юркнул обратно. Там он в кампании второго, медведеподобного детины, поддел кончиком ножика завязку и та вместе с венчающей сургучной печатью упала в траву, раскрыл и высыпал на ладонь несколько серых увесистых камушков. Взял один и попробовал на зуб, алчно ощерился:

— Стрелой до атамана! Скажешь: купчина золотишко везёт изрядно. — И медлительный на вид увалень неожиданно проворно исчез в чащобе.

Оторваться от основного каравана с пушниной стоило хотя бы потому, что туча гнуса, изводившего до безумия и людей и лошадей, отстала. Скоро мы ехали среди величественных лиственниц, надеясь добраться до Якутска за три недели, благо дорога, построенная Русско-американской компанией, позволяла если уж не мчаться во весь опор, то по крайней мере не вязнуть в болотах, по которым теперь по большей части настлана гать.

Как охотника со стажем меня поражало изобилие дичи в этих девственных местах, так мало ещё затронутых загребущими руками алчных людишек. Куропатки ходили как куры в курятнике, совершенно не опасаясь лошадей, глухари сидели на ветвях выводками и смотрели казалось на нас с удивлением. Более крупного зверья, по честности говоря, не попалось, но следы кабанов, лосей, медведей и ещё кого-то, по незнанию мною не опознанных, пересекали наш путь тут и сям.

На седьмой день проводник-тунгус, который сразу признал меня за начальника и иначе как Тойон не величал, придержал низкорослого волосатого якутского коника, поровнялся со мною и тихо сказал:

— Впереди, у плохой каменный мешок плохой люди.

— Почему ты думаешь, что люди там плохие?

— Хороший человек не прячется в чаще, а разводит огонь, чтобы гнус прогнать, чай пить.

Это было серьёзное предупреждение, потому что в тайге человек редко встречает другого, а уж когда встречает, то радуется возможности поговорить, а коли кто прячется, то вряд ли с дружескими намерениями.