«Вашбродь, — засомневался я, — Ну побегают пацанята да вернутся».

Однако Резанов встревожился не на шутку и его состояние передалось мне:

— А-а-а, Сорванцы! Не Извольте беспокоиться, — я взмахом руки подозвал капитана «Юноны» и Хвостов отдал распоряжения выстроить всю команду на палубе, после чего я с жаром, в цветистых выражениях обрисовал ситуацию, попросил обшарить все Закоулки.

То же самое, взяв рупор, прокричал на «Авось» и «Марию».

— Сеньоры, — когда все формальности были выполнены, обратился я к безутешным родителям: — Покуда идут поиски Прошу вас быть моими гостями, спустимся в кают-компанию. У меня есть настоящий китайский чай, запасы которого вожу с собой.

Гости переглянулись и губернатор, который Здесь всё-таки главный, опять Согласно кивнул: они больше ничего не могли поделать и поэтому оставалось только ждать результатов.

Спустя полчаса Хвостов постучавшись доложил, приложив ладонь к козырьку, что перерыли всё в трюмах, матросы заглянули в каждый закоулок, но даже лишней мыши не обнаружили на судах экспедиции.

Когда гости убыли, Резанов, сменив меня и сидя за своим столом в сердцах хлобыстнул папье-маше о столешницу в кабинете так, что подскочили песчинки из тех, которыми подсушивал чернила на документах, и жалобно звякнула серебряная ложечка в стакане с подстаканником.

Город отпускать не хотел. В день отплытия, 29 апреля 1806 года, чаша бухты Сан-Франциско вместе с закрайками прибрежья накрыл манной размазней туман. Сниматься с якоря в такую хмарь самоубийственно, я поддался настроению Резанова в моем теле и нервным призраком в белесой дымке сновал по «Юноне» совал нос во все закоулки: мол, «А всё ли надежно закреплено? А не забыли вот это? А то?» Люди отчётливо понимали состояние командора и потому хоть и матерились в сторонку, но беззлобно, так, для порядку.

Наше намерение уйти сразу после рассвета в пять утра «сожрал» проклятый туманище! Напрасно мы играли «Подъём!» команде в четыре. Противоборство солнца с невзгодой длилось томительно, но к половине седьмого берег прояснился и камергер, я почувствовал это отчётливо, успокоился. Понимая его состояние я тоже как бы уступил ему управление нашим общим телом и он, вцепившись в фальшборт сорвал шляпу и неистово замахал фигурке в кремовом платье на огромном валуне.

Кончита, а это была она, отвечала пронзительно-белым платком. Мне припомнилась статья в интернете, в которой похожий каменюка подле опоры моста «Золотые ворота» объявлялся тем самым, с коего мол Кончита провожала и где ежедневно ожидала графа Резанова — выходит не обманули. Я ощутил как стянуло кожу на лице и посочувствовал камергеру: «Эк мужика скрутило!»

Мозг пронзила мысль: «А ведь ей там зябко!» — по телу пробежал озноб невзирая на утепленный мундир и накинутый плащ. Несчастный разум раздирало противоречие: мне хотелось поскорее отчалить, чтобы отважная дурочка успела вовремя согреться и не дай Бог не простудилась, а Резанов всеми фибрами души жаждал отсрочить расставание. Вот послушный подсознанию организм и вырабатывал противоборствующие гормоны, которые терзали многострадальное тело.

Сами собой в голове зазвучали слова: «Не мигают, слезятся от ветра безнадежные карие очи…»

Видимо в таком состоянии стихи прорвались сквозь перегородку между нашими сознаниями, потому что тело дёрнулось и голос Резанова хрипло спросил:

«Что это?»

«Это, Николай Петрович, в мое время поэт Вознесенский напишет о Вас поэму, слова оттуда».

«Значит помнят потомки… Душевные и весьма точные слова… Савелий, ты распорядись, а я покуда тут…»

«Конечно-конечно, Вашбродь!»

Я поманил ладонью капитана «Юноны»:

— Николай Александрович, распорядитесь — отходим.

— Будет исполнено, Ваша Светлость, — козырнул Хвостов.

Задробили по палубе тяжелые матросские ботинки будто копыта лошадей отъезжающего экипажа, отчаянно заскрипел таллреп выбирая якорный канат, натужно, словно кит, запыхтела паровая машина, лихорадочно задрожал корпус и судно медленно, будто нехотя, поковыляло вон из бухты. Чуть левее и сзади «Мария» тянула на буксире «Авось».

Я не отходил от борта щадя чувства камергера пока фигурка на камне не растворилась вдали. А бездушная бухта по-прежнему нависала громадами береговых скал. Но всему приходит конец, вот и корабли экспедиции вышли на большую воду, с хлопанием, словно взлетающие чайки, расправили паруса, поймали свежий почти попутный ветер — обратная дорога началась.

Стремясь сменить уныние командора, которое настораживало экипаж, я дабы встряхнутся вознамерился провести утренний комплекс зарядки. Пусть Резанов безучастно болтается внутри меня, пусть, я его через физиологию взбодрю! Тем более есть повод «обновить» одни из двух пар мокасин, что вчера вечером привезли-таки Фернандо с Орлиным когтем, перебираясь окончательно на корабль.

Тогда на радостях я сунул было индейцу золотой червонец, который тот принял с достоинством высокородного дворянина, но тут же передал Фернандо. Я ещё подасадовал, ведь хотел-то наградить слугу, а тот отдает хозяину. Образ Фернандо как чистосердечного юноши в моих глазах поблек. Но, как выяснилось, я ошибся: Орлиный коготь что-то на родном языке сказал Фернандо, парень словно школьник на уроке кивнул, проворно кинулся к борту, перегнулся, переговорил с лодочником и передал монету, а мне улыбаясь пояснил, что на эти деньги Орлиный коготь наказал приобрести для своего племени необходимые вещи и инструменты. Я сунул руку в карман, вроде там бренчали ещё монеты, но Орлиный коготь положил ладонь мне на предплечье:

— Те деньги ты, мой бледнолицый брат Командор, дал от сердца. Что куплено на них послужит хозяевам как друг, верой и правдой. А на другие как гости: пришло-ушло. Пусть мой бледнолицый брат Командор не думает больше об этом.

«Мудрый, блин, индеец!» — хмыкнул я про себя, а наяву благодарно кивнул.

Мы отошли миль на двадцать от бухты Сан-Франциско, погода стояла превосходная, солнце припекало спину, я отдуваясь от очередных настырных попыток пройтись, как практиковал в прошлой жизни, на руках, дышал свежим морским воздухом и глазел по сторонам в подзорную трубу. Штука хорошая, и увеличение приличное, но уж дюже неудобная: длинная и если рука дрожит, то изображение смазывается. Слева в полумиле виднелся Островок, в поперечнике полторы-две Мили и вытянутый в длину. Я направил объектив в его сторону. Что-то на берегу мне показалось чужеродным: свет не такой или форма другая, никак не могу разглядеть.

— Эй, приятель! — крикнул я впередсмотрящему в «вороньем гнезде», указывая рукой — Что там, на том островке, не видишь?

Матрос козырьком приложил ладонь к глазам:

— Нет, никак не разгляжу…

Тогда я передал на верёвке, на которой ему подавали воду, наверх подзорную трубу:

— Ну-ка глянь повнимательней Что там, на берегу?

Мужик долго крутил окуляр, наконец воскликнул:

— Ей-Богу, Барин, детишки! Там ребятишки, ей-Богу! Сколько, отсель не разглядеть. Но двое точно.

Резанов, который до этого внимания на мои манипуляции не обращал, был погружен в свои мысли, наслаждался морским воздухом, встрепенулся:

«Слышь, Савелий, а ведь это могут быть те самые, сгинувшие, ребятишки. Ну-ка… давай-ка мы сейчас пошлём…»

«Точно, Вашбродь!» — хлопнул я себя по бедру: «Пока батель тут — она побыстрее, давай отдадим приказ».

И как не увиливал Резанов, а я уболтал со-владельца тела спрыгнуть на «Марию» и самолично отправился осматривать Островок.

Когда Дети увидели приближающееся суденышко, один выскочил на высокий камень и что есть мочи замахал над головой грязно-белой тряпкой. При приближении мы услышали охрипший голос. Да, это оказались сыновья губернатора и коменданта, и дочка судьи, они стырили лодку, выгребли из бухты, дальше отплыть силенок не хватило, даже вернуться не осилили и течением их понесло. Увидев этот остров они из последних сил кое-как до него добрались. Издали приняли прошлогодние былки высокой травы за поросли кустарника. На радостях бросились вглубь забыв привязать лодку. Но на острове не нашлось ни пищи, ни воды, а пока они бродили унесло и лодку.