Недопитый стакан чая полетел со стола. Посох, которым Татищев грозил Елагину-старшему, пошёл в дело. Пётр едва успевал уворачиваться от родительского наставления. Рыжий кот забрался под диван и оттуда зелёными глазищами следил за страшной палкой.

На грохот прибежал слуга и застыл на месте, даже не пытаясь вмешаться в барские разборки. Наконец Фёдор Андреевич запыхался и остановился. Он указал на дверь нерадивому отпрыску. Тот ошеломлённо собрал вещи и велел закладывать коляску.

– Отец, ты ещё пожалеешь, что так поступил со мной!

– Хочешь денег, переезжай сюда и занимайся делом. А на карты я не дам! Не для того я горбатился, чтобы ты с гулящими девками и приятелями-пропойцами состояние спустил!

После отъезда сына Фёдор Андреевич слёг. Болезни особой не было, да и годы не такие большие – немного за шестьдесят. В душе что-то оборвалось. Всё чаще посещало уныние. Не помогало ни чтение, ни заботы, ни редкие наезды знакомых. Тоска одиночества разъедала душу. Тяжёлые мысли неотвязчиво преследовали целыми днями.

Когда он был молод, и все силы бросил на развитие собственного дела, то уже тогда в глубине души возникал червь сомнения, а не слишком ли он жертвует семьёй? Времени на общение ни с женой, ни с сыном не было. Часто жил в Петербургской квартире – искал полезные знакомства среди сильных мира сего. В поместье заезжал ненадолго, потом опять в столицу.

Теперь ничего не вернёшь. Жена угасла незаметно, сын был привязан к матери и не сближался с отцом. Нынче хочется тёплых отношений с Петром, а откуда их взять – непонятно…

Дни тянулись медленно, как это бывает зимой в деревенской глуши. Новостей не было. Татищев уж более не смотрел на дорогу. Тем неожиданней стал приезд пожилого господина благородной наружности с портфелем в руках.

Он представился адвокатом покойного помещика Елагина.

– Что вам угодно, сударь? Какие могут быть у вас ко мне дела? Уже не отписал мне что-нибудь Константин Васильевич завещании? – с усмешкой спросил помещик.

– Нет, господин Татищев, Константин Васильевич не смог даже сыну оставить поместье без долгов, и вам это известно.

– А зачем тогда вы приехали?

– Видите ли, Фёдор Андреевич, перед смертью господин Елагин написал письмо и попросил после его кончины передать вам лично в руки. Его просьбу я выполняю. Простите, что задержался по срокам. Уезжал за границу, вот недавно вернулся и сразу к вам.

Татищев был изрядно удивлён. Но письмо взял и, проводив господина адвоката, уединился в кабинете.

Санька вспоминал ограбление поезда и довольно потирал руки – всё прошло как по маслу. Что может быть правильнее, чем заставить богатых поделиться с бедными? Давным-давно Робин Гуд провозгласил этот принцип справедливости, и сколько бы ни придумывали теорий о всеобщем счастье марксисты, социалисты и революционные теоретики, все готовы использовать тот же способ, что и английский разбойник: отнять и поделить.

В этом был убеждён Александр Пешков, или Пешка, коим псевдонимом его наградили старшие товарищи марксистского кружка. Ему это прозвище категорически не нравилось, но его возражения никто не слушал – у Саньки было мало авторитета, в революционной деятельности он новичок, а значит, пешка и есть – куда скажут, туда и пойдёт.

Санька оглядел себя в мутном зеркале меблированной комнаты: студенческая куртка уже мала. Резким движением он её одёрнул и еле застегнул пуговицы на груди. Да, бедность не порок, но неудобство: надо вновь писать прошение на имя благодетельницы-золотопромышленницы Базановой, за чей счёт он, как и другие нищие студенты Московского университета, и учился, и комнату снимал, и даже одевался. Испытывал ли Санька благодарность? Ни капли. Наоборот – подобная зависимость унижала. Вот если бы взять деньги силой у таких, как Базанова! У одних деньги, у других власть. Для этого и революция делается. Так её задачи понимал Пешков.

Своими мыслями он ни с кем не делился, старался быть полезным для товарищей-революционеров и бороться с властью так, как умеет. А умел Санька много.

Во-первых, он был общительным и не лез за словом в карман. Выросшему в деревне нетрудно найти общий язык с рабочими – вчерашними крестьянами и доходчиво объяснить наивным, верящим в доброту Царя-батюшки, кто их первый враг.

Во-вторых, Пешков уже окончил три курса математического факультета и завёл полезные знакомства среди благородных господ, которые нуждались в толковом учителе для своих недорослей. Симпатичного репетитора охотно приглашали за стол, где выбалтывали ценные сведения для революционного кружка.

Взять хотя бы последний случай ограбления в поезде. Если бы Санька не познакомился поближе с чиновником из Охраны, благодаря его туповатому сыночку, да не выпили бы беленькой в ближайшем трактире, то не рассказал бы словоохотливый толстячок о нехитром способе перевозки денег для оружейной фабрики. А так – дело сделано в наилучшем виде. Саньку отметили благодарностью на собрании.

Вот только неприятность вышла с пропавшими медяками… Кто-то косился на Пешкова, но доказательств никаких представить не мог. А он убедительно возмущался малейшему подозрению в свой адрес. Дело замяли. И Санька никаких угрызений совести не испытывал.

Старшие товарищи живут не в пример ему – снимают большие квартиры на партийные деньги, одеваются в дорогих магазинах, а не носят одну куртку и в пир, и в мир. А чуть опасность – за границу бегут, да и там не бедствуют. А он почему должен в нищете жить, когда такие деньжищи достаёт на благо революции? Нет, дело делом, а своя рубашка ближе к телу.

Санька пригладил русые кудри и надел фуражку. В отрочестве в деревне он любил наряжаться коробейником: напялит картуз, засунет за ухо цветок, в руки – поднос с леденцами и на улицу. Девки уже тогда вились возле него, словно пчёлки. А теперь и подавно: это было его третье достоинство – обаяние. Некоторые революционерочки весьма хороши, хоть и стрижены под мальчишек. При воспоминании о том, чем иногда заканчивались свидания с эмансипированными девушками, довольная ухмылка заиграла на его лице.

Встреча с одной из них состоится сегодня вечером, а пока надо ехать на Пречистенские курсы, где он для вида преподавал математику рабочим, а настоящим делом считал агитацию для революционной ячейки. Это было первое поручение от старших товарищей ему лично.

Когда Пешков вышел из дома, рабочий люд Замоскворечья ещё не потянулся с фабрик и заводов домой, но на пути Саньки было многолюдно.

Где-то записаны правила передвижения по троттуарам: ходить осторожно, не толкать других и не останавливаться по пустякам в узком месте, дабы не создавать препятствие движению.

Но Россия – это не Германия. Здесь не соблюдает правила и тот, кто их сочиняет, а что уж говорить про остальных. При движении по улицам народишко внезапно возымеет симпатию к одной стороне и с тупым упорством ни за что не перейдёт на другую, хоть ему кол на голове теши. В результате на троттуарах получается такая вязкая каша, из которой не сразу удаётся вырваться.

Санька задумал поймать извозчика, но понял, что опаздывает, и решил воспользоваться трамваем или электричкой, как называли его студенты.

Он вышел на Охотный ряд и огляделся в ожидании. Наконец, трамвай показался из-за поворота. Санька не стал дожидаться, когда он остановится, и ловко запрыгнул на ходу, не обращая внимания на разъярённые крики кондуктора.

Пешкову было скучно вести уроки арифметики. Гораздо больше нравилось знакомить рабочих с учением Маркса и методами революционной борьбы. Мужики слушали внимательно и с интересом.

Но сегодня всё пошло наперекосяк. Двое подвыпивших рабочих по неизвестной причине злобно косились друг на друга. Санька читал выдержки из марксистского учения. И когда дошёл до борьбы с эксплуататорами, один из мужиков не выдержал и бросился на другого с кулаками.