Николай проснулся от громкого стука. Он услышал, как входная дверь сотрясалась от ударов, но не встревожился – это была не судьба, а всего лишь местный дворник, чью беспардонную манеру знал весь дом.

"И ведь ногой стучит, балбес…" – бормотал Елагин, направляясь к двери. Он зевал и злился на мужика – десять лет назад наступил двадцатый век, и цивилизованные люди давно пользуются электрическим звонком. Однако Захар застрял в прошлом и выходить оттуда не собирался.

Николай открыл дверь и хмуро посмотрел на маячившую фигуру в полутьме лестничной площадки доходного дома Замоскворечья: так и есть – дворник собственной персоной в любимом чёрном картузе с лакированным козырьком и в несменяемом холщовом фартуке.

– Ну чего стучишь, Захар? Всех жильцов переполошил! Для кого звонок повешен? – заругался Николай.

– Извиняйте, ваша милость, боюсь я… Вдруг лектричеством вдарит, – зачесал в затылке верзила.

Николай вздохнул обречённо:

– Так что тебе?

– Телеграмма вашему благородию, – засуетился Захар. Он пошарил в кармане и, наконец, извлёк смятую бумагу. – Обещал почтальону передать вам лично в руки-с.

Николай сунул гривенник в шершавые мозолистые ладони мужика.

– Ладно, спасибо, братец, ступай.

– Слушаю-с, Николай Кинстинович, благодарствую!

Телеграмма – это неприятность, если только вы не ждёте поздравлений или прибытия гостей. Так и было – плохая новость: верный слуга отца – Лукич – написал, что у Константина Васильевича случился удар, и он лежит теперь, не встаёт. Сердце заныло от плохого предчувствия. Надо собираться и ехать.

На Николаевском вокзале Елагину показалось, что все пассажиры вознамерились ехать именно в направлении Москва – Санкт-Петербург. Мест в первом и втором классе уже не было, пришлось довольствоваться третьим – в конце августа многие возвращались из отпусков, и билеты купить было сложно…

Шумные разговоры, детский крик, клаксоны автомобилей смешались в единый гул, не давая Николаю возможности подумать о предстоящей поездке, ни тем более погрустить.

Как уж заведено на Российских вокзалах, путешественники дружно атаковали телеграф, чтобы подать радостную весть о прибытии. Ушлые служащие для экономии времени предлагали готовый короткий текст, оставалось только указать фамилию и адрес. Николай знал, что даже слово “встречайте” было вписано не просто так – оно имело двойной смысл. Если пассажир просил, чтобы его встретили на вокзале, то этим знаком как бы обещал угощение за свой счёт в ресторации. Там и балычок и осетринка хорошо пойдёт под беленькую… А уж когда путешественник не имел достаточных средств, то слово “встречайте” просто вычёркивалось.

Николай не вычеркнул заветное словечко – он рассчитывал на подводу Лукича, но отмечать приезд было не с кем…

Наконец, недовольно фырча, подошёл поезд. Чёрный паровоз с шипением выпустил облако пара. Старший кондуктор оглушительно брякнул в колокол над головами пассажиров, и под окрики вокзальных служащих все стали быстро расходиться по перрону, волоча за собой пузатые чемоданы, корзины и мешки. Замелькали женские шляпки, обязательные зонтики в руках для дождливой столицы, детские цветные рюкзачки и серо-чёрные сюртуки корпулентных озабоченных мужей. Те обречённо вздыхали и постоянно промакивали платками вспотевшие лбы.

Николай поддался общему суетливому настроению и бросился искать зелёный вагон третьего класса. Он ловко протиснулся между двумя толстыми крестьянками с котомками к свободному месту у окна. Потом засунул чемодан под лавку, достал книгу и удобно устроился для скучной и долгой дороги.

Разговаривать ни с кем не хотелось. Он всё время думал об отце. Совсем недавно, в июле, Николай навещал отца и не заметил ухудшения батюшкиного здоровья. Что же произошло? Что послужило причиной второго удара?

От тяжёлых мыслей его отвлёк любопытный взгляд симпатичной мещаночки, усевшейся недалеко от него, и напомнил о вчерашнем досадном разговоре с родной тёткой, которая замучила его вопросами про женитьбу. А когда узнала, что в ближайшее время Николай жениться не собирается, запричитала, что ему грозит одинокая старость.

В его жизни была одна идеальная женщина – мать, которая умерла, когда ему было двенадцать лет. Её слепая любовь потакала всем прихотям единственного сына: он ни в чём не знал отказа и малейшее желание угадывалось с полуслова. Её внезапную смерть Николай воспринял как предательство. Из-за этого другие женщины его не интересовали, тем более что в гимназии и в университете их и не было. Он с усмешкой вспомнил прозвище «отшельник», коим наградили его друзья. Что ж, может, они и правы – чувства к сердцу он не подпускал. Зато знания поглощал с великой жадностью, словно голодный, оказавшийся на пирушке.

Поезд медленно тронулся. Мимо поплыл перрон. Опоздавшие бедняги ещё бежали за вагонами, но вскорости и они исчезли из виду. Замелькали дома и деревья. Пассажиры принялись рассматривать друг друга.

Напротив Николая уселся мужчина, выглядевший весьма странно. Вспомнился “человек в футляре” господина Чехова: тёмное пальто, глухо застёгнутое на все пуговицы (кстати сказать, в тёплую августовскую погоду). Сверху был намотан шарф, будто у человека болело горло. А завершала образ чёрная шляпа, надвинутая на глаза. Он настороженно оглядывал попутчиков, в том числе и Николая.

“Шпион какой-то, – с усмешкой подумал Елагин, – ну, пусть смотрит, если хочет”.

Сам Елагин был одет просто, но аккуратно, как положено благородному молодому человеку, лет двадцати пяти. Его дворянское происхождение выдавали прямая осанка, умный взгляд тёмных, почти чёрных, глаз и белые ненатруженные руки, которые не знали физической работы, что вполне естественно, так как он закончил историко-философский факультет Московского университета, и сейчас работал преподавателем в гимназии.

Николай не знал, что настороженный мужчина служил в Главном казначействе. Он вёз мешок с деньгами в серебряных и медных монетах для построенного в нынешнем 1910 году оружейного завода. В их ведомстве делали ставку на незаметность, а потому отправляли деньги в самом обыкновенном поезде и почти без охраны. Ещё один казначей разместился с мешком золотых и кредитных билетов в другом конце вагона. Неудивительно, что в каждом пассажире мужского пола бдительный служака подозревал бандита, желающего отобрать у него ценный груз.

Особенно подозрительно он глядел на светловолосого парня в студенческой фуражке, который вёл себя довольно развязно, приставая с разговорами к попутчикам. Николай тоже обратил внимание на соседа, по виду студента, но тот, скорее, вызывал у него симпатию, и уж никак не тревогу. Студент не терял времени даром и затеял разговор с четвёртым мужчиной их мужской компании.

Мужичок был одет как крестьянин, но слишком уж чистой была его косоворотка, выглядывающая из-под пиджака. Да и картуз смотрелся новеньким с иголочки. Как потом выяснилось, действительно, это был не крестьянин, а купец лет тридцати, у которого в Москве имелась небольшая лавка скобяных товаров. Белые пухлые руки купчишки держали котомку, из которой исходил сладкий ванильный аромат и щекотал носы рядом сидящих пассажиров.

Белобрысый студент расспрашивал толстяка о жизни и придурковато поддакивал, чем рассмешил Николая. Он прислушался к разговору.

В домах и лавках, конках и поездах увлечённые возвышенными лозунгами граждане искали себе единомышленников. Не было места в Российской империи, где бы не обсуждали учение Толстого, либо провозглашали революционные идеи с призывами к введению Конституции, либо вовсе ратовали за свержение царя.

Их купе не стало исключением – купец оказался почитателем Льва Николаевича и проповедовал идеи великого мыслителя скучающим пассажирам.