Вечер был чудесный, безветренный. Они не спеша ехали по вечерней Москве. Николай поинтересовался её впечатлениями.

– Я знаю, вы ждёте восторженных отзывов о всеобщем кумире – Собинове. Здесь я с вами согласна – удивительный голос. Но сам роман всегда вызывал у меня противоречивые чувства.

– Почему противоречивые? Разве вы не разделяете всеобщего восхищения Татьяной?

– У меня двойственное чувство: с одной стороны, мне непонятна её любовь к этому хлыщу, а с другой… – Мария лукаво посмотрела на Елагина, – она повела себя как мужчина…

– Что вы имеете в виду?

– Выбрала сама, а не ждала, когда её выберут. Это очень смело, особенно для того времени. У неё нет покорности судьбе, она разрушила устои того времени: "Привычка свыше нам дана – замена счастию она…"

– Да, соглашусь с вами. Надо обладать изрядной решимостью, чтобы совершить такой поступок – первой объясниться в любви… Ведь Онегин мог и высмеять её, опорочить в глазах общества.

– Он бы Татьяну ещё больше опорочил, если бы она ему не дала отпор в конце. Мне всегда нравилось про это читать у Пушкина.

– Про отпор?

– Про независимость слабой женщины, Николай Константинович! Ларина сама выбрала свою судьбу. Правда, у неё не было таких возможностей, как в наше время… А вам нравится Татьяна?

– Ларина всем нравится, Чайковский даже оперу хотел назвать не "Евгений Онегин", а "Татьяна Ларина"… Я только не понимаю, за что Онегина все осуждают? Почему он сразу не разглядел, какая тонкая и глубокая душа у Татьяны? А откуда он мог это разглядеть? И то, что Евгений волочился за Ольгой объяснимо – она открытая и весёлая. А Татьяна вела себя как неживая, а потом вдруг письмо написала… Онегин должен был влюбиться от одного её письма?

– Я как-то не смотрела глазами мужчины…

– А между тем – это вполне естественно. Татьяна и красавицей-то не была: "Ни красотой сестры своей, ни свежестью её румяной не привлекла б она очей". Мужчина сначала обращает внимание на внешность, а после уж дальше присматривается.

Машу разговор начал смущать.

– А ко мне вы тоже присматриваетесь, Николай Константинович?

Он взглянул на неё своими чёрными глазами совсем близко.

– А это плохо?

– Нет, наверное, – пролепетала она.

По счастью, пролётка наконец доехала до дома Рябушинских. Николай помог ей выйти из коляски и проводил до двери. Прокофьич открыл дверь и стоял в почтительном ожидании.

Маша подала Николаю руку для поцелуя, избегая смотреть в глаза, но он держал её, пока не поймал ответный взгляд. Потом медленно поцеловал, наклонился к самому уху и прошептал: "Я надеюсь, мы скоро встретимся". Она неловко кивнула и юркнула в дверь.

В холле тускло мерцала люстра-медуза. В доме стояла ночная тишина – мама и брат уже спали, только в окнах отца она ещё с улицы заметила свет. Навстречу Марии выбежала горничная.

– Барышня, вас Степан Павлович просил зайти, как прибудете, – доложила Лиза, помогая раздеть пальто и еле удерживаясь, чтобы не зевнуть.

Маша, шурша длинным платьем, поднялась по лестнице к отцу и, предварительно негромко постучав, открыла дверь.

Кабинет был сделан в единой бордовой гамме с тяжёлыми портьерами и массивными глубокими креслами. В одном из них сидел Степан Павлович, с усталым видом просматривая документы. Его обычно лихо закрученные вверх усы сейчас поникли и свисали сосульками, подчёркивая складки рта.

– А, Машенька, пришла… Проходи сядь рядом.

Она села в ожидании – отец редко приглашал её к себе в кабинет.

– Как тебе опера? Хорошо пели?

– Собинов был бесподобен, – улыбнулась Мария.

– А что у тебя с Елагиным? Вы встречаетесь?

– Мы виделись на ипподроме, а сегодня он пригласил меня в Большой театр. Вот и всё…

Отец задумался, помедлив со следующим вопросом:

– Он тебе нравится?

Теперь пришла очередь подумать Маше.

– Нравится, папа, но я ещё не поняла, как он ко мне относится.

– Машенька, да как можно к тебе относиться? Да за твою руку и сердце женихи готовы на турнире биться. Но мне он нравится больше всех. Ты хорошенько присмотрись к нему. Мы небедные люди, и нет необходимости выдавать тебя замуж за денежный мешок. Но в нашей стране благородный род, как у Елагина, значит очень много… Некоторые двери закрыты даже для нас, ты понимаешь?

– Понимаю, папа, но ничего не обещаю, – чуть раздосадовано ответила Маша, – не за мешок, так за дворянский герб, какая разница? Я ещё ничего не решила…

– Ну, хорошо, хорошо, поступай, как знаешь… – примирительно сказал отец, – твоя жизнь, тебе решать. Всё, иди спать.

Мария поднялась и пошла к себе. В душе поселилось волнение, которого раньше не было. Никто её так не волновал, как Коля. Её самолюбию страшно льстило, что такой взрослый умный мужчина смотрит на неё восхищённым взглядом, ловит каждое слово, старается угодить… Любит ли она его? Она ещё не понимала свои чувства – время покажет…

В гимназии что-то неуловимо изменилось – фамилия «Рябушинская» шелестела на всех углах. Николай понял с досадой, что стал героем дня – предметом домыслов и сплетен из-за встречи в театре с Митрофановым. Он ловил на себе заинтересованные взгляды, а когда подходил ближе к компании коллег, те внезапно замолкали… Это ужасно раздражало.

Митрофанов ходил гоголем. Он раскинул приветственно объятия и бросился навстречу Николаю.

– Как поживает барышня Рябушинская, Николай Константинович? Ей понравился спектакль? – спросил Алексей Викентьевич.

Николай взял себя в руки и, неожиданно для любопытного коллеги, охотно ответил:

– О, спасибо, Алексей Викентьевич, Марии Степановне очень понравилось. Особенно ваш анекдот… Как поживает ваша супруга?

Митрофанов вытаращил глаза:

– Э-э-э, супруга? Благодарю-с, хорошо… Что ж, я рад, да-с… – Он походил вокруг Елагина и по привычке взял его под руку.

– А вы вообще собираетесь жениться, Николай Константинович?

– Может быть, Алексей Викентьевич, – а почему вас это беспокоит?

– А вы хоть представляете, что ваша жизнь кардинально изменится, – включился в разговор Языков, учитель литературы. Это был невысокий, довольно плотный господин без особенных отличительных черт, кроме длинных рыжих усов, которые, по всей видимости, он очень ценил и всё время их пощипывал. Николаю они не нравились, потому что напоминали тараканьи, и он старался пореже смотреть ему в лицо.

– И как же моя жизнь изменится, Иван Александрович? – неприязненно спросил Николай.

– Будете, как и все мы, думать, как угодить жене…

– А может, жена будет думать, как мне угодить?

– Наивный взгляд, Николай Константинович, вы отстали от жизни.

– Хотите анекдот, господа, – оживился Митрофанов, – встречаются два приятеля. Один женат меньше года, а второй уже двадцать лет. Молодой жалуется, что жена зовёт в оперу, когда он уставший приходит домой. "Разве я не могу спокойно отдохнуть дома после работы? Женщина может понять такую простую вещь?" – вопрошает он. Опытный приятель смотрит на него и мрачно уточняет: "И какой был спектакль?" Ха-ха-ха!

С лёгким скрипом открылась дверь, и в учительскую на маленьких ножках словно вплыл отец Тимофей.

– А-а! Батюшка! – оживился Языков, будто давно поджидал отца Тимофея, – вы не будете против, если мы повесим фотографию Льва Николаевича Толстого в учительской?

– Почему же я должен быть против? Господь с вами, Иван Александрович! – замахал руками священник.

– Ну, как же, как же, он же отлучён от церкви, «богохульник» по-вашему…

– Да я лично с ним был знаком, чего же неприятного. Каждый волен выбрать себе объект поклонения… – батюшка взял в руки фотографию, помещённую в рамочку.

– Вы хотите сказать "кумира"? – уточнил Языков.