Подойдя к двери квартиры, Филя неожиданно для себя заявил:

– А почему бы и нет? Не душу же дьяволу продаю! Хорошая девка. Симпатичная. Не я, так какой-нибудь козел подцепит ее, женится и получит пол-института в приданое.

Все сотрудники знали, что замдиректора Василий Николаевич Колтырин в начале приватизации предложил уже совсем престарелому генеральному директору, доктору наук, лауреату Ленинской премии, поручить именно ему заниматься в институте этими делами. В результате, когда старик, видимо, по наущению своих зятьев, опомнился, у него оказалось всего пятнадцать процентов акций, а у Василия Николаевича – тридцать шесть.

Вместе с несколькими своими закадычными друзьями и приятелями-завлабами, Колтырин контролировал пятьдесят пять процентов акций института и опытного завода.

Директору как умному человеку оставалось только или уйти, или смириться, что он и сделал. Тем более что Василий Николаевич на собрании акционеров долго упрашивал его остаться и возглавить обновленный институт. Называл себя его преданным учеником, последователем и уверял всех, что если тот уйдет, то институт рухнет. И лауреат согласился в надежде на то, что, будучи директором, вернет себе упущенное.

Однако на собрании совета директоров, глядя лауреату в глаза и невинно моргая, Колтырин предложил не переутомлять и не загружать великого ученого каждодневной рутиной, а дать возможность направить все свои гениальные помыслы на разработку новых перспективных направлений. Рутину же, покорно склонив голову, предложил взвалить на свои плечи.

В результате, после утверждения советом, в ближайшие пять лет Колтырин получил возможность фактически безраздельно руководить финансами, всей движимостью и недвижимостью института, а директор, кроме кабинета и автомобиля – ничего. Правда, раз в год, обычно летом, обласканный руководством прежней страны директор получал возможность ездить с каким-нибудь родственником в командировку за границу на три недели.

Все это Филя знал, все это было мерзко, обо всем этом на лабораторных посиделках было говорено, переговорено и обматерено тысячу раз, и каждый раз, завершая разговоры на эту тему, Филя, в шутку повторяя фразу из газет про честных пионеров, нашедших и вернувших государству клад, говорил:

– На их месте так поступил бы каждый.

Проснувшись утром, клад в виде перспективной, но еще не подозревавшей об этом будущей жены Филя отдавать не захотел. А захотел попасть на их место и поступить так же.

После умывания и чистки зубов Филя глянул в зеркало.

– Ну шо, падла, продал Родину? – спросил из глубин тридцать седьмого года посеревший от табачного дыма широкоскулый, стриженный под полубокс энкавэдэшник.

– Нет, гражданин начальник, я не продавал, – наивно пролепетал Филя, – я в долг дал. Они вернут. Правда, вернут. Они еще и взять не успели.

– Молчать, жидовская морда!

– Почему? – искренне удивился исконно коренной Филимонов.

– Потому что я приказал! – прошипел начальник.

– Я не про молчать, – попробовал выяснить Филя.

– Гыы! – заржал довольный энкавэдэшник. – Чирикает, гнида. Вша лагерная!

Он одернул гимнастерку, расправил складки у ремня и снова посерьезнел:

– Как Родину продавать, все мастера. Все суки. А как ответ держать – так «я не продавал, гражданин начальник», – передразнил Филю слезливым тенорком.

Сотрудник снова выпрямился, одернул гимнастерку, поглядел Филе в глаза и подобрел.

– Нравишься ты мне, парень. И умный, и работящий. Работать и работать бы на благо нашей любимой Родины, а ты… – Он вздохнул и по-старшебратски покачал головой: – А ты связался с дурной компанией, попал под влияние врагов народа и их приспешников. Начал лить воду на мельницу империализма. Скажи спасибо, что мы вовремя возвращаем тебя на путь созидания, добра и мира.

У Филимонова на сердце потеплело.

– Иди, сынок, – стриженный под полубокс по-отечески обнял Филю, прижал к себе, потом оторвал, глянул внимательно в глаза и продолжил: – Обо всем, что за день услышишь или увидишь, будешь докладывать мне лично. А я уж туда, – и он показал пальцем на потолок. – И смотри, чтоб у меня ни-ни.

Филя раскрыл было рот, чтобы сказать, что он не какой-нибудь доносчик, что он такими делами не занимался и не будет заниматься, но из кухни раздался голос матери:

– Саня, я тебе чай налила и две сосиски сварила. Иди завтракать. На работу опоздаешь.

И Филя пошел. Пошел, так и не отказавшись от доносительства.

А значит, согласившись.

Тамары на работе не было. Направили в поликлинику проходить обязательную медкомиссию.

Суть этой комиссии сводилась к проходу без очереди в кабинеты разных врачей и немудреному диалозу «на что жалуетесь – ни на что – пригоден». А также к продырявливанию дырки в пальце и выжиманию из него крови в стеклянную трубочку.

Во время очередной медкомиссии Филя имел глупость пошутить по этому поводу, строго глядя медсестре в глаза:

– Так это вы высасываете кровь у христианских младенцев?

Та оказалась дурой, побежала жаловаться, и Филе чуть не закатали в медицинской карте: «Непригоден». Повезло, что главный врач оказался мужиком с юмором и, оставшись после слезной истерики медсестер и врачих в своем кабинете наедине с Филимоновым, подмигнул ему, достал из сейфа пузырек со спиртом, налил в две рюмки, сказал:

– Ну что, младенец, кровь христианских детей, говоришь, пьем? Ну, разбавим по чуть-чуть. Если что, заходи, пока эти стервы не сожрали, помогу, – потом подписал филимоновскую медкарту и отпустил того с богом.

Вспоминая эту историю, Филя, наверное, улыбался, потому что сидевший рядом завгруппой Николай спросил:

– У тебя что, Александр, голова после вчерашнего не болит? У меня так просто раскалывается.

– Ты же вроде почти не пил, – удивился Филя.

– Черт ее знает. Иногда ведро выпьешь и ничего, а иногда, как например вчера, три рюмки – и раскалывается. Какой-то дурдом.

Филя, посмотрев на его измученную физиономию, достал из лабораторной аптечки цитрамон.

– Прими, полегчает.

Тот вздохнул, выпил пару таблеток и отправился заниматься своим любимым делом – покурить.

Филимонов тоже поднялся и отправился в подвал.

Работа в подвале кипела. Татьяна и Галина делали навески новых рецептур. Иван Васильич, числившийся в группе слесарем, а на самом деле занимавшийся абсолютно всеми делами, связанными с проведением экспериментов, прессовал заготовки. Токарь Володя вытачивал из этих заготовок кольца – элементы трения для испытаний на стенде. Вдобавок ко всему стенды равномерно жужжали.

– Александр Петрович, как вам новенькая завгруппой? – сверкая карими глазками, начала Галина.

– Мы слышали, что она не замужем и папа солидный дядя. Почти директор, – поддержала подруху Татьяна, – уж если мы вам безразличны, то хотя бы на нее обратите внимание.

– Вы же замужние, – удивился Иван Васильич.

– Из-за такого завгруппой можно и развестись.

– Гляди, Татьяна, скажу твоему супруху, что пристаешь к неженатым мужчинам, выпорет, – пригрозил Иван Васильич.

– Скорей бы, – подыгрывая ему, Татьяна томно вздохнула.

– Не смейтесь над влюбленным, – укорила их Галина.

Все засмеялись.

– Накаркаете, – отрезал Филя.

Филимонову стало неловко за свою бездеятельность, и он, взяв последнюю партию испытанных на стенде колец, отправился к верстаку вырезать из них образцы для микроскопических исследований.

Дело это было хитроумное. Он сам придумал такую методику, чтобы не испортить поверхность трения и прилегающие к ней слои.

Если делать образец так, как это делали раньше, до Фили, то смотри хоть в световой микроскоп, хоть в электронный, а увидишь все равно не то, что надо. Увидишь поверхность среза, затертую и замазанную. Увидишь следы от пилы, ножа, чего угодно еще. Его методика позволяла, подрезая почти весь образец, скалывать его у самой поверхности трения, предварительно охлажденной в жидком азоте. На таком сколе и можно было при огромном навыке понять, что происходит с поверхностью трения, как влияет на нее рабочая жидкость, и многое другое.