Через три дня было запланировано первое УЗИ. Я вошла в кабинет, легла на кушетку. Врач быстренько посмотрела на экран и прервала осмотр, попросила медсестру кого-то позвать. Воцарилась тишина. Я ждала и думала: «Что-то не так». В кабинете появилась девушка в белом халате, и гинеколог продолжила осмотр, обращаясь к той девушке со словами: «Вот смотрите, тут очень хорошо видно, сердце не бьется». Самое странное, что эти слова она говорила не мне, а пришедшей девушке в белом халате, а я и мой ребенок были просто наглядным пособием.

Когда я осознала, что врач говорит про моего ребенка, что у него не бьется сердце, у меня потекли слезы, я разрыдалась и вышла в коридор, где меня ждала подруга Аня. Мне принесли стакан воды и накапали что-то успокоительное. После УЗИ я вернулась в стационар и отнесла заключение лечащему врачу. Она быстро прочитала и сказала мне: «Готовься. Завтра будем делать операцию».

Мне предстояло прожить целую ночь с мыслью, что сейчас малыш со мной, а завтра его из меня извлекут, и я перестану быть беременной женщиной. Я уже привыкла к мысли, что у меня будет ребенок. А теперь все перевернулось с ног на голову. Завтра у меня его уже не будет. Все так быстро изменилось…

Утром меня вызвали в операционную. Я легла в кресло. Врач спросила: «Ты точно решила?» Потом сама же ответила: «Ты же у нас по показаниям…»

Потом был наркоз. Я от него ослабела и потеряла способность двигаться, но видела яркий свет и слышала, как врачи переговариваются между собой в операционной, а еще я чувствовала мерзкое ощущение внизу живота, будто железной ложкой из меня выскребают все нутро через промежность.

После операции анестезиолог привел меня в чувство, а медсестра за руку посадила в кресло-каталку и повезла в палату. Она задавала мне дурацкие вопросы, чтобы проверить мое состояние. Я знала на них ответы, но язык не слушался, я еле выговаривала слова. Когда меня оставили в палате со льдом на животе, я тихо плакала, а в голове была только одна мысль: «Так вот она какая, эта взрослая жизнь… Гадкая…»

Через десять дней я вернулась домой. Вроде ничего сверхъестественного не произошло, но я была уже другим человеком. Мне кажется, что именно тогда я впервые осознала, что бывают вещи, которые мне неподвластны. До этого мне казалось, что стоит мне чего-то захотеть, и я это получу. А в этот период своей жизни я задумалась над тем, что жизнь порой вносит свои коррективы, а я не могу на это никак повлиять.

На дворе был октябрь. Было холодно и все время дождливо, как у меня на душе.

Я помню, как отнеслись к этому событию мои родители. Они приехали навестить меня после того, как я вернулась из больницы. Мы сидели втроем в машине: папа, мама и я. Было неловкое молчание. Я не знала, как рассказать, что чувствую, они не знали, как меня поддержать. Так и молчали.

Я той осенью часто думала: «Вот бы сейчас уехать на море. Просто полежать на теплом песке под солнышком, отогреться… Может, тогда ко мне вернется душевное равновесие…» Саша сказал, что море нам не по карману. Конечно же, мне хотелось понимания и поддержки именно от мужа. Ведь он был для меня самым близким человеком. Но все мои попытки поговорить с ним на эту тему заканчивались фразой: «Не зацикливайся!»

Так и тянулись дни. Он играл за компьютером, а я бесцельно бродила по улицам среди толпы людей, и у меня было стойкое ощущение, будто я одна в целом мире. Я думаю, Саша так и не понял в полной мере того, что во мне что-то безвозвратно изменилось за эти дни, что я пережила большое горе. Если ребенка никто не видел, вроде как его и не было. О чем тут горевать?

Никто ни разу не сказал мне тогда: «Если тебе плохо, поплачь. Я буду рядом». А я не знала, как об этом попросить. Я, пожалуй, даже не осознавала, что мне хотелось именно этого.

Как-то в нашем обществе принято отмахиваться от боли, отрицать ее, скрывать. Мало кто задумывается над тем, что «запрятанная», непринятая боль никуда не девается, она живет у нас в душе, в теле, постоянно «кровоточит» и дает о себе знать. Она уйдет и отпустит, только если ее принять, выкричать, выплакать. Только тогда она освободит место в душе для других чувств, более приятных.

Думаю, я тоже тогда плохо понимала, что чувствую и как быть с моими эмоциями, я старалась избавиться от боли, заглушить ее чем-то. Мне в этом помогало желание снова забеременеть. Я посвящала этому все свое время: ходила по больницам, проходила какие-то обследования в надежде понять, что пошло не так в первый раз. Так прошел целый год.

Ровно через год я опять была беременна. Моему счастью не было предела, но еще где-то в глубине души жило опасение, что опять может случиться что-то плохое. Я уже знала особенности своего организма, берегла себя и была во всем очень осторожной.

Саша ко мне всю беременность даже не притрагивался, хоть я об этом и не просила. Это было его собственное решение: отказаться от секса и от любых ласк.

Из-за проблем со свертываемостью крови течение беременности действительно было сложным, и я много времени провела в больницах. На сроке тридцать шесть недель меня в очередной раз направили в роддом на сохранение. Это была пятница, и мне хотелось остаться на выходные дома, но все же меня положили. В роддоме меня осмотрели. Наталья Витальевна, мой врач, долго сомневалась по поводу того, что со мной делать: с одной стороны, рожать было рано, а с другой стороны, роды могли начаться в любой момент. В конце концов она приняла решение сохранить беременность. Мне вкололи соответствующие препараты, и я весь день провела лежа, стараясь лишний раз не шевелиться.

Часов в девять вечера я проснулась от того, что мне очень хотелось повернуться на другой бок. Видимо, когда я поворачивалась, мышцы живота напряглись. И началось… Отошли воды… Я позвонила Наталье Витальевне. Ее не было в городе. Она обещала созвониться с дежурным врачом, заверила, что все будет хорошо.

Через какое-то время меня осмотрел дежурный врач. Светлана Васильевна задавала мне странные вопросы типа: «Когда ты планировала рожать?» Как на это отвечать, когда роды начались на три с половиной недели раньше? Я сказала, какую предполагаемую дату родов мне ставили в поликлинике, рассказала, что Наталья Витальевна просила дотерпеть до понедельника. А она упорно твердила: «Я тебя об этом не спрашиваю. Скажи, когда планировала рожать!» Какие тут могут быть планы, когда речь идет о родах…

В этом растерянном состоянии меня отвели в предродовую палату. Там меня встретила акушерка, вежливая женщина средних лет. Она объяснила мне, что нужно делать, воткнула мне в вену капельницу с гибкой иглой, сказала, что можно ходить в туалет, а в туалет мне хотелось все время. Я катала штатив капельницы по палате до туалета и обратно. Сначала это было несложно. Потом начались схватки посильнее. До туалета и обратно я уже не ходила, а бегала, чтобы успеть добраться до кровати, пока в очередной раз не накроет… Меня раздражал шов на линолеуме, за который цеплялись колеса штатива, и я толкала его изо всех сил. Потом я совсем перестала вставать с кровати, потому что было невыносимо больно, и я почему-то изо всех сил упиралась ногами в спинку кровати, как будто это могло облегчить боль. Так продолжалось долго, очень долго, часов восемь-девять.

Приближалось утро. Мне поставили капельницу со снотворным, я заснула на целый час, а когда проснулась, мне опять что-то вкололи. Накануне утром мне кололи препараты, чтобы предотвратить наступление родов, а ночью — препараты, чтобы ускорить роды. Наверное, именно от этого было очень больно. После очередного укола схватки стали очень частыми, и боль была невыносимой. В голове все время была только одна мысль: «Сколько еще? Когда все это закончится?» Мне было стыдно потом, что я совершенно не думала в этот момент о ребенке.

Из-за того, что воды отошли несколько часов назад, произошло какое-то инфицирование, у меня поднялась температура…

Чуть позже меня перевели в родовую палату. Я увидела яркий свет. За окном было уже утро. Вокруг меня суетились женщины в белых халатах. Их было много: человек пять или шесть. Они все время что-то говорили, что-то делали. Суета… Я плохо понимала происходящее. Ничего не чувствовала. Не было сил. Я была совершенно измотана.