Я думаю, была примерно середина октября, когда я прибыл в Париж. К тому времени, когда приблизился сезон карнавалов, я был знаком со всеми районами столицы и близко подружился с Дюамелем. Я давно предвкушал наступление этого головокружительного праздника, и мой друг обещал сводить меня во многие увеселительные заведения, о которых неискушенный путешественник не найдет упоминания на страницах Галиньяни.

Мы купили билеты на первый большой Бал-маскарад в Опере за целых три недели до этого; и я с мальчишеским тщеславием посвятил себя изобретению великолепного и фантастического домино, которое, как я льстил себе, должно было привлечь всеобщее внимание, где бы я ни появился. Даже костюмер, под руководством которого это должно было быть сделано, признался, что мой дизайн оказался совершенно оригинальным.

Я уже некоторое время замечал, что Морис стал менее жизнерадостным, чем когда я впервые встретил его. Он больше не разделял моих радостных ожиданий грядущего веселья. С каждым днем он становился все бледнее и подавленнее, и вздыхал, когда я говорил о Бале в Опере. Наконец наступил вечер, когда его меланхолия стала настолько очевидна, что я почувствовал, — я могу рискнуть попытаться узнать ее причину. Это был вечер дня, предшествовавшего Карнавалу, и мы пили кофе в моих апартаментах.

— Морис, — сказал я, — вы несчастливы. У вас какие-то тайные проблемы.

Он покачал головой.

— Тьфу, — сказал он, — это ничто — результат учебы — поздних часов — скуки.

Но от меня было не так-то легко отделаться.

— Я знаю, есть нечто большее, чем это, — серьезно продолжал я. — Скажите, Морис, я имею некоторое право на ваше доверие?

— Eh bien, — сказал он, и слабый румянец пробежал по его лицу. — Видите ли, я… влюблен. Влюбленный — несчастный — погруженный в сомнения — обеспокоенный неизвестностью и… теперь вы знаете все!

Я не узнал даже половины, но больше ничего не мог из него вытянуть, и вскоре после этого он поспешил прочь, пообещав заехать за мной следующим вечером в восемь часов, чтобы мы могли вместе пойти в Оперу.

Наконец наступил следующий день, и Карнавал начался. Мое элегантное домино, мое изобретение, мое детище, уже давно должно было быть отправлено ко мне домой, но еще не прибыло. Я позавтракал совершенно без аппетита, и не мог в течение пяти минут сосредоточить свое внимание на колонках Journal des Debats. Окна моей комнаты выходили на бульвар Капуцинок. На этой веселейшей из улиц царили необычное оживление и суета, но я еще не видел масок, и это несколько утешило меня, поскольку мое домино еще не прибыло. Наступил час дня; среди пешеходов начали появляться маски, несколько масок появились в открытых окнах омнибусов. Три часа — а моего домино все еще нет! Я написал срочное письмо и отправил его с одним из курьеров. Мсье Жиру ответил вежливым разъяснением, сказав, что чрезвычайная загруженность заказами задержала завершение костюма мистера Гамильтона, но мистер Гамильтон может рассчитывать на его прибытие вовремя для вечернего Бала-маскарада.

Но существовало еще одно обстоятельство! Я заказал на этот день открытую карету, в которой должен был демонстрировать свое домино на Бульварах, и вот теперь — быть вынужденным ждать до вечера… Это было слишком! Я расхаживал взад и вперед по квартире в ярости разочарования.

Приехала карета — я отослал ее, и в пять часов отправился в соседний ресторан, чтобы скоротать оставшиеся часы. В семь я вернулся. Домино еще не прибыло.

Пробило восемь часов, но ни мой друг, ни мое домино так и не появились. Девять — половина десятого — без четверти десять.

Я был в отчаянии. Мог ли Морис заболеть? — я должен идти на Бал один и без своего домино? Я лежал на диване, считая утомительные минуты, когда по лестнице медленно поднялись тяжелые шаги, дверь открылась, и в комнату просунул голову мужчина с маленькой коробкой.

— Мсье Гамильтону от мсье Жиру.

Я выхватил ее из его рук с нескрываемым восторгом и бросился в свою гардеробную. Торопливыми пальцами я попытался развязать шнурок, но только затянул тугой узел. Я поискал свой перочинный нож и не смог его найти. Короче говоря, прошло несколько минут, прежде чем мне удалось открыть коробку и вытащить — о Небеса! Не мое прекрасное, мое уникальное, мое элегантное домино, а ужасное, неприглядное одеяние, сшитое из грубой серой саржи и отделанное черной лентой.

Я бросился к двери и вниз по лестнице, но мужчина уже скрылся из виду. Что я сказал или сделал, — этого я вспомнить не могу, но я помню, что был на грани того, чтобы разорвать это одеяние на куски, когда меня внезапно остановила мысль, что если я это сделаю, у меня не останется ничего, что я мог бы надеть! На дне коробки лежала сложенная записка. В ней значилось:

— Господин адвокат Дю Буа! — сказал я вслух. — Это имя мне известно! Да — я помню: он живет на Рю де Ришелье; имеет большую практику и репутацию скряги! Что ж, он мог бы дать лучшую цену за свое домино! Черт возьми! Возможно, ему доставили мое, и сегодня вечером он будет щеголять в позаимствованных перьях на каком-нибудь званом вечере… Ах, если бы я только встретил его в Опере!

Театр был переполнен, и сцена представляла собой сплошное сияние огней и веселья.

Здесь были албанцы, казаки, Пьеро, испанские дворяне, итальянские цветочницы, греки, султаны, Крестоносцы, Почтальоны, Демоны, турки и бесчисленные дебардеры. Здесь было все богатство, роскошь, мода Парижа; и здесь был бедный Фредерик Гамильтон в этом отвратительном сером саржевом домино!

Я не видел никого, одетого так убого, как я, — меня преследовали насмешки и дерзкие вопросы. Один похвалил меня за мой тонкий вкус в модных костюмах; другой спросил адрес моего костюмера; третий приветствовал меня как «миллионера в саржевом домино».

В разгар моего отчаяния я вдруг почувствовал легкое прикосновение к своему плечу, и чья-то рука скользнула в мою.

Я обернулся и увидел даму в платье монахини-кармелитки, с маской на лице и капюшоном, плотно надвинутым на голову.

— Как вы опаздываете! — поспешно сказала она. — Я ждала вас последние два часа.

— Ma foi, мадам, — ответил я на лучшем французском, на который был способен. — Я чувствую себя особенно польщенным вашим беспокойством.

— Увы, мсье, — нетерпеливо сказала дама, — к чему это легкомыслие? Момент слишком серьезный, чтобы шутить!

— Мадам, — сказал я, смеясь, — ваша проницательность удивительна. Мне действительно еще предстоит открыть для себя торжественность Бала-маскарада.

— Прошу вас, прекратите эту игру, — сердито сказала леди, — и дайте мне ответ, ради которого я осмелилась прийти сюда одна этим вечером. Настал момент, когда вы должны принять решение — этой самой ночью вас могут призвать. Отсрочка, хотя бы на несколько часов, отказ в последний момент, когда слишком поздно нанимать другого адвоката — этого было бы достаточно, чтобы наше дело выиграло! Скажите, мсье: да или нет?

Я замолчал от изумления. Леди продолжила:

— Если вам нужны деньги, вы их получите. Мы удвоим сумму, которую заплатят вам маркиз и его советники. Если вам нужна должность, то вы знаете, — мой муж обладает достаточным влиянием, чтобы продвинуть вас. Говорите, мсье, говорите — можем ли мы положиться на вас сегодня вечером, если сегодня вечером вас вызовут?

— Я боюсь, мадам, — сказал я, — что вы обращаетесь ко мне, находясь под ложным впечатлением. Я не имею чести знать вас, и я не понимаю ни одного слова из того, что вы говорите.

— Значит, вы такой бесчувственный? — воскликнула моя собеседница. — Неужели вы действительно можете с такой легкостью относиться к столь болезненной для нас теме? Если вы принимаете этот тон, это мнимое невежество, этот иностранный акцент только для того, чтобы обратить мои мольбы в шутку и еще сильнее оградить свое сердце от призывов беспомощной скорби, это несвоевременно, мсье, — несвоевременно и неблагородно. Скажите сразу, что вы не станете помогать нам, что вы безжалостны; но, ради всего святого, прекратите это жестокое издевательство!