Мы оказываемся на открытой местности и движемся трусцой по прямой песчаной дороге, окаймленной тополями; эта дорога — точь-в-точь брат-близнец вчерашней неприветливой реки. Местность вокруг широкая и пустынная, кое-где разбросаны маленькие фермерские домики. Иногда мы проезжаем мимо повозки с возницей, дремлющим на своем месте, иногда мимо деревенской девушки в плаще с капюшоном или старого кантоньера, работающего на дороге. Жара становится почти невыносимой, и не успеваем мы проехать и пары миль, как нас засыпает мелкой белой пылью, которая особенно мучительна. Затем маленький мальчик проваливается в беспокойный сон, и его приходится подпирать моим чемоданом; мальчишка, который очень легко переносит это и позволяет лошади идти своим ходом, лениво болтает ногами взад и вперед, закуривает трубку, достает что-то изрядно потрепанное и очень засаленное и начинает читать. Он продолжает пребывать в этом состоянии покоя милю или больше, пока сонное влияние этой сцены не начинает сказываться на мне. Затем, как раз в тот момент, когда я тоже начинаю клевать носом, он приходит в состояние неистового оживления, кричит, щелкает кнутом, заставляет свою лошадь неуклюже скакать галопом, сворачивает и мчится по главной улице деревни, которая до сих пор оставалась невидимой за холмом, и останавливается перед дверью единственной гостиницы с видом человека, который всю дорогу изнурял себя на службе у неблагодарного правительства.

Таким образом, в прерывистом темпе, который попеременно бывает неистовым или похоронным, в зависимости от того, приближаемся ли мы к деревне или тащимся по пустынной проселочной дороге, мы продолжаем свой путь. Мало-помалу пейзаж становится все более и более пустынным; жара становится все более и более гнетущей. Унылые песчаные холмы и волнистые заросли пушистого кустарника сменяют поля и фермы вокруг Абвилля. Жилищ становится все меньше, они все дальше друг от друга. Растительность почти исчезает. Ноги лошади глубоко проваливаются при каждом шаге, и дрейфующая песчаная пыль кружится у нас перед глазами при каждом порыве жаркого северо-восточного ветра.

Мы в пути уже четыре с половиной часа; время близится к трем; и длинный холм сверкает перед нами на солнце.

— Вон с той вершины, — спокойно говорит возница, — мы увидим море.

— Море! Сен-Валери находится недалеко от моря?

— Разумеется. Разве мсье не знал об этом?

Я этого не знал, и мне это неприятно. Я не люблю побережье. Я ненавижу купаться. Я не очень хорошо разбираюсь в прибрежных пейзажах и никогда в жизни не умел рисовать лодку. В целом я начинаю испытывать опасения по поводу того, что мне предстоит увидеть; и когда мы достигаем вершины холма, и я мельком вижу ту сверкающую линию, которая ограничивает горизонт, словно серебряный ятаган, я с отвращением отворачиваю глаза и притворяюсь спящим.

Притворный сон незаметно переходит в настоящий, от которого я постепенно просыпаюсь по причине новых криков и воплей возницы, от резкой тряски кабриолета и от перехода с мягкой пыльной дороги на грубую мостовую города.

Это улица, окаймленная домами с одной стороны и набережной с другой. Дома здесь самые бедные, а население самого убогого вида. Город состоит из одной кривой улицы длиной около мили, и преобладающая торговля, по-видимому, связана с моллюсками и рыболовными снастями. В дальнем конце, на небольшом песчаном возвышении, стоит маленькая церковь с серой колокольней, увенчанная заброшенным деревянным телеграфом, который давно вышел из употребления и все еще указывает вверх одной длинной костлявой рукой, как дурное предзнаменование. Река в этом месте почти перестает быть рекой и расширяется между низкими песчаными берегами до ее слияния с морем. Противоположный берег так далеко, что видны только призрачные очертания маяка и несколько деревьев; между этим берегом и Сен-Валери простирается такая унылая пустошь грязи, слизи и песка, какой я никогда не видел в своей жизни ни до, ни после. Представьте себе устье Нора во время отлива, когда почти вся вода ушла, за исключением узкой протоки, оставшейся посреди русла реки, и вы, по крайней мере, получите некоторое смутное представление об облике Сен-Валери при низкой воде.

Пришвартованные у причалов или вытащенные высоко на берег, стоят торговые суда, барки и рыбацкие лодки различных конструкций и размеров. Некоторые из них ремонтируются; некоторые загружаются, некоторые разгружаются; и вокруг всех, независимо от того, что происходит, роятся десятки грубых, обветренных моряков в больших ботинках, рубашках гернси и с маленькими золотыми кольцами в коричневых ушах.

Видя, но едва ли замечая эти вещи в данный момент, я трясусь между кораблями и домами, и выхожу, наполовину проснувшись, перед дверью гостиницы. Это всего лишь скромная гостиница, хотя и лучшая в этом месте, и на ней изображен «Золотой лев». Я поворачиваюсь к служащему, который стоит, небрежно прислонившись к косяку двери, и выражаю свое намерение остаться на ночь. Но он, вместо того чтобы ответить с той жизнерадостной готовностью, какую я привык ожидать, только качает головой и осматривает меня и мой багаж с великолепным безразличием.

— Все наши комнаты, — надменно говорит он, — заняты. Мсье, вероятно, найдет жилье в «Короне».

Это обескураживает, но я иду на компромисс, договариваясь поужинать в «Золотом льве» в шесть часов, хотя мне придется искать ночлег в другом месте. Вслед за этим служащий разгибается, мальчишка получает свою почту, кабриолет с грохотом уносится прочь; и, после короткого отдыха и поспешного обеда, я выхожу, чтобы посмотреть город, и получить апартаменты в «Короне».

Увы! «Корона» оказалась заведением бесконечно меньшим, убогим и грязным, чем «Золотой Лев», расположенным на некотором расстоянии от набережных. В унылом маленьком саду за домом росли тощие агавы, перед дверью — груда ракушек, разбитых бутылок и разный мусор. Общий зал был полон моряков — сам хозяин выглядел как контрабандист на пенсии — атмосфера дома наводила на мысль о табаке и бренди — над камином в пивной висела крошечная модель фрегата, В общем, «Корона» была последней гостиницей во Франции, какую я добровольно выбрал бы для ночлега; но ничего не поделаешь.

Я оказался вынужден спросить комнату. Хозяин был слишком занят своими клиентами, чтобы уделить мне внимание, и хозяйка направила меня к глухой старой горничной, такой же увядшей и странной, как одна из ведьм Макбета.

— Кровать? — спросила она, вглядываясь, моргая мне в лицо, и прижимая одну руку к уху. — Да, конечно! Две, пожалуйста, две, пожалуйста!

— Мерси, одной будет достаточно. Могу я осмотреть комнату?

Она кивнула, медленно поднялась передо мной по лестнице в своих тяжелых сабо и повела меня в большую, холодную, неуютную комнату, в которой стояли две кровати, и выглядела она так, словно ее не занимали уже несколько месяцев.

— У вас нет другой комнаты, кроме этой? — спросил я, дрожа.

— Да, здесь довольно прохладно, — пробормотала горничная. — Но мсье может развести огонь в печке.

— Очень хорошо, — сказал я покорно, — я буду около девяти или десяти часов.

— Три с половиной франка за ночь. Мсье предпочитает кровать рядом с дверью или кровать у камина?

— Мне все равно, если я буду в этой комнате один. Помните, пожалуйста, что я плачу за обе эти кровати.

— Хорошо: кровать рядом с дверью. Мсье может положиться на то, что все будет как можно удобнее. — И старуха хитро подмигнула себе, в полной уверенности, что она не выдала свою глухоту ни единым промахом.

Пребывая в унынии, я расстался с ней кивком и пустяковой благодарностью и вышел так быстро, как только мог, отправившись вглубь страны и оставив город за спиной. Но на суше или на море — все здесь было одинаково! Верфь для постройки лодок; плотина; устье еще одной реки, с растущими по берегам тополями; кучка босоногих женщин, стирающих белье; бухты канатов; еще одна жалкая таверна; скопление рыбацких лачуг… это были все достопримечательности и красоты, какие я видел. Я подошел к плотине и сел на каменный парапет. Я посмотрел направо — земля, песок, тополя, река и вселенская равнина! Я посмотрел налево — берег, песок, грязь, дома, лодки и вселенская равнина! Я думал об Абвиле с нежным сожалением; я вздыхал по отелю «Говяжья Голова»; я мог бы обнять заплесневелого официанта! Потом… потом я достал Брэдшоу, обманщику Брэдшоу, и горько упрекнул его.