На скамье в передней части сидели трое или четверо чумазых мужчин, готовивших себе ужин на жаровне. Пароходик был нагружен дровами, сеном, древесным углем и продуктами с рынка. В целом, это ни в коем случае не было привлекательным средством передвижения и больше походило на угольную баржу с потрепанным омнибусом на палубе, чем на что-либо другое.

Пока я смотрел, толстый чиновник с золотой лентой на фуражке лениво выкатился из маленькой красной будки, стоявшей на набережной, и вывесил тариф на проезд и тарифы на перевозку.

— Скажите, пожалуйста, когда отходит этот пароход, — спросил я, — и сколько времени нужно, чтобы добраться отсюда до Сен-Валери?

Толстый чиновник достал из кармана огромную сигару, проткнул ее булавкой в двух местах и сунул в рот, прежде чем ответить.

— В полдень, — ответил он. — Прибывает между шестью и семью.

— Шесть часов, чтобы преодолеть двенадцать миль! — воскликнул я. — Наверняка здесь какая-то ошибка!

— Четырнадцать миль по реке, — флегматично ответил он. — Девять остановок.

— А плата за проезд?

— В павильоне, — семь франков; на палубе, — четыре.

Я заколебался, снова посмотрел на пароходик и подумал, что он стал еще уродливее и неудобнее, чем раньше.

— А пейзаж интересный? — спросил я немного погодя.

— Прошу прощения? — толстый чиновник выглядел несколько озадаченным.

— Эта… река, понимаете? Она красива? Есть на что посмотреть?

Он молча затянулся сигарой, посмотрел на меня рыбьим глазом, затем вверх по течению, вниз по течению и, наконец, указал пальцем в сторону тополей.

— Красивая, — сказал он с безмятежным удовлетворением, — очень красивая, эта река. Она такая на протяжении всего пути.

— На протяжении всего пути! — повторил я, глубоко вздохнув. — Что ж! Тогда я желаю вам хорошего дня.

Чиновник прикоснулся пальцем к фуражке и закрыл глаза, что должно было означать нечто вроде поклона, — какой он мог взять на себя труд сделать. После чего мы расстались, то есть он остался там, где был, а я с негодованием зашагал прочь.

— Поеду на почтовом кабриолете, — пробормотал я себе под нос по дороге. — Выеду рано, и поеду быстро, по, смею сказать, восхитительной дороге!

Бюро сообщений находилось как раз напротив отеля, и офис занимали симпатичная молодая девушка, кошка и канарейка. Я снял шляпу, меня встретили улыбкой и реверансом.

— Не будет ли мадемуазель так любезна сообщить мне о самом раннем кабриолете в Сен-Валери? — спросил я со своим лучшим французским выговором и акцентом.

— Кабриолет отправляется завтра в десять утра, плата за проезд составляет одиннадцать франков, — очень вежливо ответила молодая леди.

Я положил деньги на стол. Она внесла мое имя в бухгалтерскую книгу и протянула мне маленький зеленый билет.

— Мадемуазель знакома с Сен-Валери? — осмелился спросить я.

Мадемуазель опустила глаза, кокетливо поправила уголок фартука и призналась, что часто бывала в этом месте.

— И мадемуазель осталась довольна городом… нашла его живописным и приятным?

Она пожала плечами и выгнула брови так, как может только француженка.

— Клянусь всеми святыми! Нет, мсье, — сказала она. — Он жалкий — жалкий и убогий.

— Жалкий, — повторил я, — вы, наверное, имеете в виду — уединенный; но место может быть уединенным и очень красивым в одно и то же время. Я слышал, что Сен-Валери — прелестное местечко.

— В самом деле?

— Ах, мадемуазель, у вас, очевидно, другое мнение!

Она улыбнулась и покачала головой с видом человека, который слишком вежлив, чтобы противоречить.

— Простите, — сказала она. — Я не сомневаюсь, что информация мсье верна. Вкусы у людей такие разные!

— А внешность так обманчива, — добавил я про себя, выходя из бюро. — Эта девушка хорошенькая и жизнерадостная, но у нее нет ума. В конце концов, однако, никогда не нужно надеяться найти населенные пункты, которые по достоинству оценивают те, кто живет в этом месте. Римляне добывали в Колизее строительные материалы, а лодочники, которые везли меня из Женевы в Версуа, не могли сказать мне, как называется Монблан!

Остаток дня прошел так уныло, что я возненавидел Абвиль, презирал местных жителей, и видеть не мог отель «Говяжья Голова»; я устал от официанта, и почти потерял веру в человеческую природу.

Только Брэдшоу! Брэдшоу, которому я доверил свое избавление завтрашним утром — Брэдшоу, в котором я ни на мгновение не сомневался — Брэдшоу бесценный — Брэдшоу правдивый — Брэдшоу…

Покорность, с которой я пообедал в пустыне и снова удалился отдохнуть под траурными янтарными атласными драпировками катафалка; веселая живость, с которой я встал на следующее утро; благожелательное настроение, в котором я оплатил счет и дал чаевые меланхоличному официанту, — вряд ли найдутся слова, которые могли бы это описать. Без четверти десять я отправил свой багаж в бюро, а ровно в десять последовал за ним.

Был базарный день, пространство перед отелем было уставлено прилавками и заполнено шумными крестьянами.

Груды фруктов и овощей загораживали тротуар; грубые тачки и повозки перегораживали проезжую часть; население, состоящее из старух, казалось, увеличилось в двадцать раз; и высоко над всем этим шумом и суетой звенели вечные колокола. Я с трудом перешел улицу и посреди этой суматохи огляделся в поисках почтового кабриолета. Кроме телег, фургонов и одной желтой, ветхой, потрепанной непогодой, опасной на вид повозки с крышей и залатанными кожаными боками, стоявшей на углу улицы, не было видно никакого транспорта. Я забрел на конюшенный двор бюро, но нашел его пустым. Я заглянул в офис, но увидел только канарейку. Я начал нервничать. Я начал опасаться, что ошибся часом и что кабриолет отправился без меня. В этой чрезвычайной ситуации я обратился к загорелому подростку, который развалился на скамейке за дверью с трубкой во рту и коротким хлыстом на коленях. На вид ему было лет шестнадцать, он был очень потрепан и оборван, носил сабо и не носил чулок, а в ушах у него были маленькие золотые колечки.

— Не могли бы вы сказать мне, — спросил я, — когда отправится кабриолет?

— Как только со станции придут письма, — сказал он, указывая трубкой на тележку на углу. — Вот он стоит.

— Эта старая рахитичная коляска! — воскликнул я. — Правительственная почта! Невозможно!

Мальчик ухмыльнулся и пожал плечами.

— Я пожалуюсь властям, — продолжал я с негодованием. — Одиннадцать франков за то, чтобы проехать двенадцать миль в таком жалком средстве! Где я могу найти почтальона?

Мальчик выбил пепел из своей трубки.

— Я почтальон, — сказал он очень холодно, — и если вы пассажир на Сен-Валери, вам лучше занять свое место, потому что доставили письма.

Пока он говорил, омнибус с грохотом завернул за угол. У меня не было иного выхода, кроме как повиноваться; поэтому я вскарабкался, как мог, и обнаружил, что обречен на скамью без подушек шириной около шести дюймов и общество очень маленького мальчика с сильным кашлем. В следующее мгновение мешок с письмами был брошен внутрь — мальчишка-почтальон схватил поводья, издал дикий вопль и вскочил на оглобли — водитель омнибуса одарил нас взмахом кнута — бездельники издали восторженный крик — старые торговки убрались с дороги — и мы загрохотали по камням.

Эгей! Щелк! Мальчишка размахивает хлыстом — звенят колокольчики сбруи — отель «Говяжья Голова» остался далеко позади — серый старый собор в мгновение ока исчез из виду.

Эгей! Щелк! Через рыночную площадь — вверх по одной улице, вниз по другой — по старому шаткому деревянному мосту, который стонет и скрипит под нашими колесами! Теперь мы пересекаем границу укреплений и въезжаем в унылый, беспорядочный пригород, который, кажется, только удлиняется по мере нашего продвижения по нему; и теперь, когда мы приближаемся к шлагбауму, где должны остановиться для досмотра, возница погружается в состояние относительного спокойствия, и наш кабриолет замедляется. Предъявление документа, заглядывание усатого жандарма и опасное тыканье штыком рядом с моими ногами составляют «досмотр», после которого мы идем гораздо медленнее, чем раньше.